– Миледи, вы должны простить нас с лордом Болдессаром. Мы слишком увлеклись… лондонскими воспоминаниями.

Болдессар издал звук, похожий на всхрап. Дженова покосилась на него и обратилась к Генри.

– Лондон далеко, лорд Генри, – сказала она хмурясь. – Не лучше ли вернуться к настоящим событиям?

Генрих склонил голову. От ее упрека у него слегка подрагивали губы. Дженова не знала, что ее строгость лишь вызывает у него желание целовать ее до тех пор, пока она не улыбнется.

А может быть, и догадывалась об этом, ибо, когда повернулась к Алфрику, ее щеки пылали.

Генрих подмигнул Рафу. Тот захихикал. Агета рассердилась. Молодая женщина не любила его, единственная из фрейлин Дженовы, она не испытывала к мальчику нежной привязанности. Интересно, знала ли она, что он и ее госпожа – любовники? Может, ей это не нравилось. Может, она предпочитала Алфрика, если преданные взгляды, которые она на него то и дело бросала, что-нибудь да значили. Оставив Агету в покое, Генрих переключил внимание на стол и обнаружил, что за ним наблюдает леди Рона.

Она не просто наблюдала, но пыталась флиртовать.

Генрих поднес к губам кубок, отхлебнув еще немного вина, и задумался, что бы все это могло значить и стоит ли ему предпринимать какие-либо ответные действия. Будь он сейчас дома, при дворе, то назначил бы ей тайное свидание. Через час или около того она уже лежала бы в его постели нагая, разметав по простыням свои прекрасные золотистые волосы. Но то, что возможно при дворе; неосуществимо в Ганлингорне. Здесь, в Ганлингорне, она стала бы для него еще одним осложнением.

Генрих задумчиво смотрел на нее сквозь полуопущенные ресницы.

Внешне Рона весьма походила на своего брата Алфрика, оба были гораздо привлекательнее своего отца. Вероятно, пошли в мать. Бедная женщина. Генрих слышал, что причиной ее смерти стало жестокое обращение с ней Болдессара. Генрих считал, что проницательный ум отца унаследовала из них двоих, сына и дочери, Рона. Алфрик предпочитал добиваться желаемого меланхоличными взглядами и кислым выражением лица. В другое время Генриха позабавило бы недовольство Алфрика, омрачавшее его черты каждый раз, когда Дженова улыбалась Генриху, но сегодня у него не было настроения веселиться.

Рона по-прежнему не сводила с него темных глаз, глядевших на него украдкой из-за кромки поднятого к лицу кубка. Когда она улыбалась, внешние уголки ее глаз слегка приподнимались. Судя по всему, сейчас она улыбалась и, улыбаясь, потягивала вино. Выражение ее лица было хорошо знакомо Генриху. Даже слишком хорошо. Оно говорило: «Я твоя, если ты меня хочешь».

Правда, леди Рона была незамужней, а его внимания обычно добивались либо жены, которым наскучили мужья, либо женщины, желавшие узнать, так ли он хорош в постели, как о нем рассказывали. Болдессар в отличие от большинства отцов не очень-то дорожил честью дочери. С темными глазами и белой кожей, она была обольстительна, и тело ее под богато расшитой одеждой имело крепкие, округлые формы. Неизвестно, как отреагировал бы на нее Генрих в Лондоне. Но это был не Лондон, это был Ганлингорн. А главное – Генрих не хотел ее.

Он не чувствовал к ней влечения, не чувствовал желания одержать победу. Впрочем, о какой победе могла идти речь, если она сама вешалась ему на шею? Может, он стареет? Но нет, он доказал себе и Дженове, что еще есть порох в пороховницах. Или, может, неприязнь к отцу отрицательно повлияла на его интерес к дочери?

Нет, конечно. Причина заключалась в Дженове. Теперь, когда он сделал ее своей, остальные женщины просто перестали для него существовать. Дженова владела всеми его помыслами и чувствами.

И это по-настоящему тревожило Генри.

Леди Дженова – зрелая, опытная женщина. Она не станет долго потакать капризам Алфрика. Она как будто питает к нему симпатию, но уж никак не влюблена в него, размышляла Рона.