|
Хасан боялся, что им помешает кто-нибудь из сожительниц Дон, — был вечер пятницы, и девушки изрядно набрались. Все произошло не так, как ему мечталось. Дон настояла на том, чтобы выключить лампу у кровати, и это лишило его зрительной стимуляции. Когда он лег на Дон, ему показалось, что девушка вздрогнула, и Хасан подумал, уж не плачет ли она. Он сказал, что им вовсе не обязательно продолжать, но Дон ответила: раз уж они зашли так далеко, так лучше поскорее с этим покончить. Хасану представлялось, что желания, которые он подавлял вот уже семь лет, с тех пор как началось его половое созревание, сжались в твердый, размером с точку комок и вот-вот взорвутся. Но тут холодные руки Дон вяло погладили его по спине, и миг этот миновал. После двадцати минут неумелой возни, извинений и принятия самых отчаянных мер ему удалось достичь жалкого подобия конечного результата, никакими особыми ощущениями не предваренного. Хасану стало тогда так стыдно, что больше он с Дон не встречался.
Несколько недель спустя он поймал себя на том, что взгляд его все чаще останавливается на высокой веселой иранке по имени Шахла Хаджани, да и она, как показалось Хасану, прониклась к нему ответным интересом. Однако он уже успел обратиться к религии, вернее — к некой ее политизированной разновидности. И когда после одной вечеринки Шахла скромно, но кокетливо накрыла его ладонь своей, Хасан объяснил ей, что он должен вести жизнь целомудренную. Она взглянула ему в лицо опечаленными глазами, еще смеявшимися, но уже немного обиженными, разочарованными и сказала: — Тогда я буду тебе другом. Это допускается? — Конечно. И она стала ему другом — добрым другом, этого он не мог не признать. Отец Шахлы был оевропеившимся тегеранским дельцом, покинувшим свою страну после низвержения шаха, мать — англичанкой с примесью еврейской крови. Сама же Шахла, номинально бывшая мусульманкой, не понимала и не одобряла того, что жизнь Хасана вращается вокруг мечети; впрочем, встречаясь с ним в университете, она оставалась внимательной, добродушной и щедро делила с Хасаном свое время и общество: в часы ланча вбегала на своих длинных ногах в столовую так стремительно, что сумочка на ее плече словно летела за ней, а присаживалась Шахла всегда за его столик. Иногда Хасану казалось, что он по-прежнему различает в ее темно-карих глазах проблески надежды, желания, влечения или чего-то еще. Она же по большей части задавала ему невинные вопросы или живо рассказывала о чем-нибудь, недавно увиденном ею, — о пьесе или о фильме. Размышляя о вечном огне, который ждет неверных и в особенности отступников наподобие Шахлы, Хасан понимал, что ему следует отказаться от знакомства с ней. Однако дружелюбие Шахлы было настолько непритязательным, что он против воли своей увлеченно слушал ее рассказы.
Несмотря на то что, по мнению Хасана, ислам запрещал любые плотские связи, никакие молитвы подавить желания его двадцатиоднолетнего тела не могли. Все кафирские средства массовой информации были изгажены чувственностью. Ведущие викторин, игр и ток-шоу — высокооплачиваемые, уважаемые, с карманами, набитыми миллионами полученных от налогоплательщиков денег, — рассуждали о мастурбации, размерах гениталий и содомии. При этом они подмигивали, погогатывали и похлопывали своих гостей по бедрам — так, точно это было правильным и нормальным. На коммерческих каналах продукция самого разного рода навязывалась доверчивым кафирам женщинами, которые имитировали оральный секс или просто обсуждали его за кадром с придыханием, самым что ни на есть непристойным. Дешевый шампунь пенился на экранах под крики испытывающей оргазм женщины, кукурузные хлопья рекламировались подвывавшими, лежащими на коробках девицами, и все это считалось «забавным», или «смачным», или бог его знает каким. Собственно, Хасан ничего против и не имел, усматривая во всем творившемся на экране лишь доказательство своей правоты. |
