— Потерпи, Джош, все переменится. Он хороший и добрый человек, просто отчаяние затмевает его рассудок.

Она ни за что не признала бы, что отец бывает неправ, и твердила:

— Джош, дорогой, ты должен его понять.

В то утро, стоя возле мамы в темной кухне, я поклялся, что постараюсь быть терпеливым, хотя бы ради нее. Она казалась, такой маленькой, согбенной заботами и усталостью; я испытывал к ней величайшую нежность. Поставив пустую чашку на стол, я погладил маму по плечу:

— Отдохни еще часок, ма. Можешь поспать до шести.

Она кивнула, но я знал: она больше не ляжет из-за страха проспать, не приготовить вовремя завтрак. Мама слишком много работает. Меня это беспокоило. По правде говоря, отца тоже тревожило мамино здоровье.

Когда я вернулся, мама и отец сидели за кухонным столом. Он выглядел помятым, взъерошенным, но, против обыкновения, не сердитым. Отец держал маму за руку, и они о чем-то тихо беседовали.

Мама встала, чтобы подать мне обещанный завтрак:

— У нас сегодня яйца!

Тут она заметила, что я дрожу и жмусъ к плите.

— Ох, Джош, ты не надел свитер. Я ведь специально выложила его на стул. По утрам теперь так холодно…

При этих ее словах отец словно с цепи сорвался:

— Что, мама должна тебя одевать? Тебе не три года. У нее и без того полно забот. Совести у тебя нет! Не хватало еще, чтобы ты подцепил грипп. Где мы возьмем деньги на докторов?

В груди у меня закипело, я открыл было рот, чтобы крикнуть ему: «Я хоть зарабатываю семье на хлеб, а ты?», но, заметив мольбу в маминых глазах, осекся. Отец перевел взгляд с меня на нее, поднялся и обнял маму.

— Прости, Мэри, прости, пожалуйста. Мне не следовало его ругать. Я знаю: тебе это причиняет боль. Какая-то злоба во мне сидит…

— Нет, Стефан, ты просто устал и изголодался. Съешь-ка яйцо, а из двух оставшихся я сделаю детям омлет.

— Спасибо, я наелся. Мне пора — хотим с дружками попытать счастья в одной фирме на Вестерн-авеню.

Он взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет сказать «прости» так же, как маме. Я резко отвернулся: не нужны мне его извинения! Слишком часто он на меня набрасывается безо всякой причины. Мама любит его и поэтому прощает, а я нисколечко не люблю!

Он вышел, и я повернулся к маме:

— Ма, я не буду есть, мне расхотелось.

Она промолчала, подошла к окну и выглянула на улицу. Я поднялся к себе, доделал уроки и собрался в школу.

Когда я спустился вниз, мама протянула мне кусок хлеба, намазанный маргарином.

— На перемене купи стакан какао и съешь бутерброд. Ты не сможешь хорошо сыграть на вечере, если не будешь есть.

Сказав это, она быстро вышла из кухни, точно боялась, что я заговорю об отце. Стоя у кухонного стола, я разглядывал бутерброд. Интересно, у нее самой есть деньги, чтобы выпить какао в своей прачечной? Хлопнула дверь ее комнаты, Я знал этот звук: часто его слышал, когда был маленький и надоедал ей детскими капризами. Он означал: «Оставь меня, я хочу побыть, одна».

Но сейчас она вряд ли на меня сердится, скорее, ей не хочется, чтобы я ругал отца. Я медленно засунул бутерброд в карман куртки и вышел из дому.

В последнее время школа стала моим убежищем. Учился я хорошо, и учеба была мне не в тягость. Приятелей у меня не много, зато после уроков рояль мисс Краун в кабинете музыки о моем распоряжении. И еще — Хови всегда рядом!

Играл я, пожалуй, получше многих своих сверстников. Это потому, что мама — превосходная учительница и еще оттого, что я люблю музыку больше всего на свете, Я просиживал за роялем часами, подбирая возникавшие в памяти мелодии, иногда спотыкался, фальшивил, но в конце концов нащупывал верный мотив и повторял его до тех пор, пока ноты не начинали журчать, точно ручеек.