Как завороженные, мы петлисто бродили между могилами и наконец решили присесть на одной из, предварительно выдрав кустики верблюжьей колючки и "сладкого корня".

Я пожалел, что мы на кладбище, мне хотелось пить — и "сладкий корень" я отбросил неохотно… Внезапно она схватила меня за руку и, утянув ее под подол, сильно прижала к своему плоскому, плоскому животу, одновременно притягивая мою голову к себе и горячо шепча: — Евходехлиб, ты слышишь, либе!..

Возвращаясь, на соседней с нашей улице мы застали свадьбу. Пульсируя и плескаясь, она вилась по звездной глубине узкими воздушными змейками, запущенными звоном со струн дикого цапучего тара. На потрескавшемся асфальте под фонарными столбами ширились два брезентовых шатра — расставленные отдельно для мужчин и женщин. Мы любопытно остановились у входа в мужской среди плотной толпы. Душераздирающая зурна и бешено монотонные барабаны, вроде индийской таблы, рушились потоком в слух. Воздух огромным звуком ходил вокруг, как прозрачный зверь. Скоро он стал нас, слегка покачивая, пробрасывать между странно усыпляющими набегами модуляций взвинченного ритма. Мелко приплясывая, на середину шатра выходили из-за столов дородные мужчины и, топчась по кругу, вздев одну руку и отставив за поясницу другую, роняли на пол комочки купюр. Их тут же поднимали проворно устроители свадьбы. Один дядька, вышедший с нашей стороны, опьяненный щедростью, сыпал долго и остервенело, — и спираль траектории увлекла его за пределы шатра.

Укаченные ритмом, мы посторонились не сразу. Комок двадцатипятирублевой бумажки ловко упал мне в ладонь.

На следующий день, накупив на эти деньги фруктов, свежей осетрины и две бутылки сладкого, крепкого, как яд, "Чинара", мы отправились вместе с компанией моего брата в Набрань. Там, на пути от шоссе к морю, настоянное на хвойном дурмане солнце, стекая лучами меж сосен, как мед на просвет через долгие соты, как волос прозрачный сквозь гребень, — подняло нас и протянуло на долгий день счастья над граничными пляжами меркнущего в дымке горизонта сознания.

Там, в Набрани, после пикника, купаясь глубокой ночью в теплом, как кровь, Каспии, я приобрел то знание, что впоследствии парадоксальным образом мне долго казалось утратой…

Утрата перестает быть таковой вместе с полным осознанием ее неизбежности. Правильное же осознание любой необходимости (то, которое ни во что не ставит эту необходимость) есть ее преодоление. Тогда, едучи от метро "26-ти Бакинских Комиссаров" на Монтино, я пришел к выводу, что за минувшее время мне удалось проделать эту работу. И сейчас у меня был повод убедиться в этом на деле. С этой — побочной — целью, пользуясь ею как отвлекающим маневром, я решил провести над Оленькой безобидный опыт, длительности которого, по моим расчетам, должно было хватить для моих разведывательных действий…

Дверцы еще на ходу сложились веером и, выпрыгнув на бегущий из-под ног тротуар, я даже прищелкнул пальцами: в предвкушении приключения.

Глава 5

УТРАТА И ЭКСПЕРИМЕНТ

Утрата. Мы сидим в кухне, говорить не о чем, а нужно, — и я, от неловкости пикируя в ступор, цепляюсь за проскочившую по дороге сюда мыслишку… (Выглядит это несуразно и хамски — отвлеченный взгляд, полоненное отсутствием выраженье, — но чего токмо не выкинешь, валясь сквозь землю!)

"Человек, располагаясь в невинности, находится в мифе. Мир — если он уютен и замкнут — миф. Миф разрушается в результате приобретения холодного знания о мифе, — который тепел и влажен. (Например, стоит только задуматься о том, где ты находишься, как сразу же это самое "где" и исчезает — вытесняясь "зачем".