|
С Фонаревыми она тебе не помощник. Зачем ты эту профурсетку дикую таскать с собой будешь, брось ее, завтра же выпусти. Что за бесполезная жалость?! симулянтикус натураликус, а не сиротское несчастье. Ты ее расспроси, расспроси хорошенько — сразу убедишься, что лжет, как отпетая. А с Фонаревыми будь осторожен. Мы всегда с ними осторожничали, там злое водится. А сейчас спать шагом марш, да не забудь только вымыть ее хорошенько, полотенце чистое в ванной есть — голубое. Кассы в девять часов открываются. Чтобы к открытию не последним поспеть — смотри, не проспи, на завтрак от ужина демьянка жареная осталась, я ее в холодильник убрала, еще яйцо сварить себе можешь. Покойной ночи, милый. Завтра, пожалуйста, помоги папе зеркало перевесить. Сделайте непременно, сил моих нет кутерьму эту всю вынести. Одно помни, что никогда ни в чем ты уверен быть не можешь. Как только уверишься, как станешь в уверенности своей неподвижен, так считай, что в прицел тебя и поймали, и уязвимость твоя вся — как на ладони. Где же я полотенце-то голубое сушиться вывесила? На балконе ему висеть полагается, а не где-нибудь в кладовке. Случается, вовсе еще и не затвердив про себя — куда, а туда уже положила, и позже запомнила я это полотенце на балконе на веревке, и что оттуда и брать надо, но вот не запомнив-таки, там уже и не ищу, все в памяти перерыла — а нету, да потом наверняка обнаружится, что оно там и висело все время, а чего уж я только про него не думаю!..
Речь ее, обратив ко мне только первые фразы, бродила все это время по дому. То приближалась из удаления, то — еле слышна — вытекала из ближайших сумерек интерьера. Отвернувшись и спросив „Ты зачем ее привел?“ — Циля отправилась медленной невидимкой в круговое плавание, пристукивая одной из босоножек — той, у которой (я заметил утром) надорвался задник. Словно боясь вспугнуть лунатика, я прислушивался затаив дыхание, — до тех пор, пока она наконец не скрылась в своей комнате: скрылась — неверно, но стала неслышной ее речь и хромый шаг, так как Циля превратилась, погаснув, в невнятное бормотание, теперь перемежавшееся зевками и вздохами. Покуда речь ее блуждала, я тоже не оставался неподвижен. Хотя, если вслушиваешься, то замираешь. Но звук, обидно скрадывая юродивый смысл, неумолимо ускользал временами, и мне пришлось, ущипнув себя за запястье, на ощупь двинуться в темноте, медленно пеленгуя ее речь, пока она совсем не пропала в неразличимости. Исчезновение Цили застало меня в гостиной. Дверь на балкон была приоткрыта, штора отдернута: я стоял на трапециевидной пластине лунного света. Плотная духота. Комариный зуд, как налет штурмовика на бреющем, внезапно возникал из тревожной темноты у лица, противно приближаясь по спирали слуха. Я вышел на балкон. Соседский кот метнулся в виноградной листве и мягко спрыгнул на чугунные ступеньки. Она спала разметавшись. Я подумал, что не знаю ее имени. Нет названия — нет предмета. Мне почему-то стало беспокойно. Милейший подбородок. Серебристый пушок над приоткрытой чуть припухлой губой. И у виска. Отыскав в глубине темноты кладовку, я вытянул из нее подстилку из мягкого пластика (я всегда предпочитаю спать на полу, особенно здесь, в Баку, где страшная жара, и тонкий воздуха слой у пола в безветрии самый прохладный — „пенку“ я стянул на время у брата: он таскает ее с собой иногда на пляж и всегда берет, отправляясь в поход в Набрань), простыню и подушку. Разложил и постелил у балконной двери, где только и возможен сквозняк, дуновения которого я, высушенный бессонницей, буду ловить, мучительно извиваясь, каждым лоскутиком кожи весь остаток ночи. Так рыба, выброшенная на песок, обессилев, напряженно тянется к достигшей струйке особенно сильной волны. Спустя что-то долгое-долгое я стал забываться, мечась внутри каких-то вложенных желтых зеленых розовых синих квадратов, которые лопались как мыльные пузыри, как только я оказывался внутри одного из, тут же обнаруживая следующий, вложением которого он был. |
