— Не люблю Вагнера.

— Опять же — вам виднее.

— И мне виднее — лететь ли вам в Москву или нет.

— А вот это уже не так. Официально — я сотрудник NDI, двадцать с лишним моих людей уже там, потому — моя святая обязанность присоединиться к ним, в минуты этой страшной опасности.

— Но она все-таки существует.

— Не больше, чем на дискотеке в Бруклине, после полуночи.

— Власти все это время просто игнорировали их хаотические блуждание по Москве. И мелкие хулиганские выходки просто не замечали. Дрались с ними участники других молодежных движений — тех, которые идут на выборы под разными флагами. Но дальше обычного молодежного мордобоя дело не шло.

— Но сегодня, судя по всем, они решили…

— Дать последний и решительный бой…

— Ого. Так кто из нас знаток Советского Союза?

— Я уже не помню, откуда я это знаю? А — вспомнил! — на выборах в 96-м пугал людей реставрацией коммунизма, подкладывали под видео Зюганова. Точно.

— Значит, опять ничего не будет? Стив, у нас не так много фактуры для того, чтобы говорить о нелегитимности.

— Не так много, как хотелось бы, — но вполне достаточно. Убийство оппозиционных кандидатов. Журналистов. Расправа над этой девочкой в Лондоне, которая написала книжку про Путина. Завтрашнее побоище, ну, разбитые физиономии и избитых старух — это уж мы организуем. Шахматиста до выборов надо будет упрятать в камеру.

— Они этого никогда не сделают.

— Положись на меня, я пропишу ему роль в таком сценарии, что у них просто не останется выбора.

— Это невозможно.

— То же самое ты говорила, когда я впервые произнес слово «полоний».

— И это было ужасно. Этот лысый умирающий человек…

— Кто-то когда-то объяснял мне суть закона больших чисел и последствия профессиональной деформации.

— Да. Но, я надеюсь, ты не заставишь шахматиста рассыпать полоний по Москве?

— Я никогда не повторяюсь, Конди.

— Но Кремль запретил проведение этой демонстрации, следовательно, действия всех этих людей незаконны и полиция имеет право их пресечь, — пожилая немка все-таки дотянулась до микрофона, хотя пресс-секретарь упрямо не замечал ее всю пресс-конфренцию.

— У Кремля нет права запрещать…

— Он дебил, — Стив так всплеснул руками, что больно ударил себя по коленке. — Я полчаса объяснял ему порядок проведения массовых мероприятий в Москве.

— Ладно. Она все равно ничего не поймет. И напишет, что Кремль запрещает народу выражать свою волю. Чем плохо?

— Ну, если она так напишет.

«Не напишет», — сказал он теперь сам себе, но его никто не услышал, вокруг горланила толпа журналистов в ярких оранжевых жилетах, это было почти как на показах мод, когда пресса требует звезду подиума развернуться и принять ту или иную позу. Сейчас они требовали от жидкого потока демонстрантов агрессии и экшена. Но демонстранты реагировали вяло. Какая-то старушка с портретом Сталина в руках вдруг с разбегу бросилась на цепь милиционеров, растянутую вдоль кромки тротуара. «Не добежит», — вяло подумал Стив, но старушка добежала и даже исхитрилась портретом вождя сбить ушанку с головы молодого милиционера. Ее аккуратно подхватили под руки, повели к милицейскому автобусу — толпа журналистов, сметая кордон милиции, ринулась следом. «Хорошо бы в кадр не попал Сталин. Но это вряд ли», — уныло констатировал Стив.