|
Дни древней истории простираются теперь на миллионы лет, и я присутствую там по-прежнему. Акулы и ползающие чудища древних морей, существа, впервые выбравшиеся из воды в джунгли хвощей и папоротников, первые рептилии, прыгающие и летающие драконы великой эры жизни, мощные чудовища с копытами и рогами, пришедшие им на смену, — все они боялись и страдали. В конце концов из лесов явился этот твой человек, волосатый, густобровый, запятнанный кровью и не имеющий особой надежды на пресловутые райские кущи. Такого сада никогда не было. Человек успел совершить грехопадение прежде, чем сумел подняться с четверенек, а сорняки и тернии оказались настолько же древними, как и цветы. Так что первородный грех переместился теперь глубже в прошлое; он случился раньше появления человека, раньше сотворения мира, раньше всего вообразимого. Сами звезды были рождены во грехе… Если мы можем по-прежнему называть это грехом, — задумчиво пробормотал Сатана. — И на маленькой планетке возникло это существо, этот красный глиняный прах, этот Адам, этот Иов. Он строит города, обрабатывает землю, ловит молнии и обращает их в рабство, видоизменяет породы скота и растения. Большие дела совершает он, но и мелкие тоже. Можно сказать, что в какой-то степени он поднялся до этого… Он весьма глуп и слишком слаб. Его достижения только подчеркивают его ограниченность. Взгляни на его маленький мозг, заключенный в костяную коробку черепа, не дающую ему расти! Посмотри на мешок его тела, полный обрезков и рудиментов, начиненный болезнями. Его жизнь — это распад… Растет ли он? Я этого не вижу. Сделал ли он хоть какой-то заметный шаг вперед за последние десять тысяч лет? Он бесконечно и бесцельно спорит сам с собой… Скоро его планета остынет и покроется льдом.
— В конце концов он будет властвовать над звездами, — сказал голос, вознесенный над Сатаной, — ибо на нем есть дух мой. Сатана прикрыл рукой лицо от блеска, разлившегося рядом с ним. Некоторое время он молчал, но продолжал наблюдать за человечеством, как мальчик на берегу ручья за мелкой рыбешкой, резвящейся на мелководье. — Нет, — сказал он наконец. — Это невероятно. Это просто невозможно. Я достаточно долго препятствовал ему и лишал покоя. Я довел его до такого жалкого состояния, до какого только мог. Но сегодня я склоняюсь к жалости. Давай закончим этот диспут. Это было интересно, но теперь… Может быть, хватит? Игра становится жестокой. Он уже дошел до крайней черты. Давай дадим ему немножко покоя, Господи, короткое время солнечного света и изобилия, а потом какая-нибудь безболезненная космическая эпидемия — и пусть он умрет. — Он бессмертен, и его жизнь только начинается. — Он смертен, и его жизнь близится к концу. Время от времени он напускает на себя важный вид, который вроде бы обещает достижение понимания или обладание окружающим миром, но это только иллюзия. Дай мне только власть хоть немного придавить и сокрушить его, и тогда, провизжав несколько фраз о вере и надежде, он начнет скулить и падет духом, как любое другое животное. Он будет вести себя, как любое родственное ему существо с меньшим мозгом и более массивной челюстью; он так же, как и животное, обречен на бесцельное страдание, на инстинктивную борьбу всего лишь ради выживания, для того, чтобы выдержать какое-то время, а потом уйти… Дай мне лишь власть, и ты увидишь, как его мужество лопнет, словно гнилой шнурок. — Ты можешь делать с ним все, что захочешь, только не должен умерщвлять его. Ибо на нем есть дух мой. — Который он отбросит по собственному желанию — когда я разрушу его надежды, высмею его жертвы, сделаю черными его небеса и пыткою наполню жилы его… Но это слишком легко сделать. Позволь мне убить его тогда и закончить его историю. Тогда мы начнем что-нибудь другое, более забавное. |
