Завидя подъезжавший тарантас, Арефьич вскинул своими старческими глазами, и опять в его руках запрыгали чулочные прутья; но когда лошадиные головы дерзостно просунулись в самые ворота, старик громко спросил:

– Кого надо?

– Своих, своих, – отвечал, не обращая большого внимания на этот оклик, Никитушка.

– Кого своих? – переспросил Арефьич и, отбросив на скамейку чулок, схватил за повод левую пристяжную.

Монашка из часовни выскочила и, позванивая колокольчиком, с недоумением смотрела на происходившую сцену. Из экипажа послышался веселый хохот.

– Что ты! леший! аль тебя высадило? – кричал с козел Никитушка на остановившегося в решительной позе привратника.

– Да так, на то я сторож… на то здесь поставлен… – шамшил беззубый Арефьич, и глаза его разгорались тем особенным огнем, который замечается у солдат, входящих в дикое озлобление при виде гордого, но бессильного врага.

– Чего, черт слепой, не пустишь-то?

– Не пущу, – задыхаясь, но решительно ответил опять Арефьич. – Позови кого тебе надо к воротам, а не езди.

– А, крупа поганая, что ты, не видишь?..

– Да чьи такие вы будете? Из каких местов-то? – пропищала часовенная монашка, просовывая в тарантас кошелек с звонком и свою голову.

– Да бахаревские, бахаревские, чтой-то вы словно не видите, я барышень к тетеньке из Москвы везу, а вы не пускаете. Стой, Никитушка, тут, я сейчас сама к Агнии Николаевне доступлю. – Старуха стала спускать ноги из тарантаса и, почуяв землю, заколтыхала к кельям. Никитушка остановился, монастырский сторож не выпускал из руки поводьев пристяжного коня, а монашка опять всунулась в тарантас.

– Из Москвы едете-то? – спросила она барышень.

– Женни, тебя спрашивают, – сказала Лиза и, продолжая лениться, смотрела на тиковый потолок фордека.

Гловацкая посмотрела на Лизу и вежливо ответила монахине:

– Из Москвы.

– В ученье были?

– Да, в институте.

Монахиня помолчала, а через несколько минут опять спросила:

– А теперь к кому же едете?

– Домой, к родителям, – отвечала Женни.

– Сродственников имеете?

– Да.

– Зачем это у вас в ворота не пускают? – повернувшись к говорившим, спросила Лиза.

– Как, матушка?

– Не пускают зачем? кого боятся? кого караулят?

– Н…ну, такое распоряжение от мать-игуменьи.

По монастырскому двору рысью бежала высокая весноватая девушка в черном коленкоровом платье, с сбившимся с головы черным шерстяным платком.

– Пусти! пусти! Что еще за глупости такие, выдумал не пущать! – кричала она Арефьичу.