|
Держал его в кармане, пока ужинал. Ложился спать — взял с собой в постель. Так и заснул с письмом в руке. Потом меня разбудил телефон. Бабушка спала через коридор от моей комнаты. Она всполошилась: "Кто это может быть в такое время?" Я пошел на кухню, взял трубку. На часах было начало первого. Марсия звонила из будки за кабинетом мистера Бломбака. Сказала, что лежала в своем коттедже, не могла заснуть, наконец встала, оделась и пошла через темный лагерь звонить. Спросила, получил ли я письмо. Я ответил — да, получил. Сказал, что она тоже моя милая все двести восемнадцать раз — может не сомневаться. Что она моя милая навсегда. Потом она сказала, что хочет спеть своему милому на сон грядущий. Я сидел в темноте за кухонным столом в нижнем белье, потный как мышь. Весь день в который раз простояла дикая жара, и к полуночи не посвежело ни на вот столько. Все окна напротив были темные. Вряд ли на всей улице кто-нибудь бодрствовал, кроме меня.
— Спела она вам? — Да, колыбельную. Я раньше такую не слышал, но это точно была колыбельная. Она нежно так ее пела, очень тихо. Никаких больше звуков, только эта песня в трубке. Наверно, она ее в детстве запомнила. — Значит, она еще и нежным голосом вас покорила. — Я был оглушен. Столько счастья на меня свалилось… До того оглушен, что прошептал в трубку: "Неужели ты и вправду такая чудесная?" Я поверить не мог, что такая девушка существует. Я был самый везучий парень на свете. И непобедимый. Понимаете меня? Что могло победить парня, которому она отдала всю эту любовь? — А потом вы ее потеряли, — сказал я. — Как это произошло? Вы еще мне не рассказывали. — Нет, не рассказывал. Я не хотел видеться с Марсией, вот как это произошло… Знаете, я, наверно, слишком разговорился. — Вдруг устыдившись собственной откровенности, он густо покраснел. — Черт, из-за чего это я, а? Из-за письма, конечно. Стал его искать и нашел. А лучше бы не находил. Облокотясь на стол, он опустил залившееся краской лицо на ладонь здоровой руки и потер кончиками пальцев закрытый глаз. Мы дошли до самой тяжелой части истории. — Почему же вы с ней расстались? — спросил я. — Она приехала ко мне в Страудсберг в больницу, когда меня перевели из изолятора, но я им сказал, чтобы ее не пускали. Она послала мне записку, что у ее младшей сестры оказалась легкая форма, непаралитическая, и через три недели она полностью выздоровела. Для меня это было громадное облегчение, но все равно я не хотел больше общаться с их семьей. Когда меня перевезли в Филадельфию, Марсия опять попыталась со мной увидеться. На этот раз я ей позволил. У нас произошла жуткая ссора. Я не знал, что она такой может быть, я никогда раньше не видел, чтобы она открыто на кого-нибудь сердилась. После этого она не приезжала. Мы ни разу больше не встречались. Ее отец звонил мне, когда я был в Филадельфии, но я отказывался говорить. Когда я работал на бензозаправке "Эссо" на Спрингфилд-авеню, однажды он ни с того ни с сего подъехал за бензином. Не ближний свет для него, чтобы там заправляться. — Ради нее, наверно, приехал? Чтобы уговорить вас с ней помириться? — Не знаю. Может быть. Я попросил другого парня его обслужить. Сам спрятался. Я понимал, что доктор Стайнберг — совсем другого полета птица, чем я. Как у его дочери сложилась жизнь — понятия не имею. И не хочу знать. За кого бы она ни вышла замуж, пусть они и их дети будут счастливы и здоровы. Будем надеяться, что их милосердный Господь благословит их всем этим, прежде чем всадит им в спину нож. Из уст такого человека, как Бакки Кантор, это прозвучало необычайно резко, и на несколько секунд он сам, казалось, смутился от того, что произнес. — Я должен был дать ей свободу, — сказал он наконец, — и я дал девушке свободу. |
