— Остальные, начиная с сорок пятого года, тоже у меня. Ваш отец не просто так оставил их мне. И я их хранил подальше от вас не по своему произволу.

Алексия не знала, что и сказать. Молчание затягивалось, и она наконец спросила:

— Это дневники, которые он вел после того, как ушел от моей матери?

— Да, и после вашего рождения, — лицо беты стало абсолютно бесстрастным. — Но этот дневник — самый последний. Мне нравится носить его с собой. Как напоминание, — тень улыбки скользнула по каменному лицу — такие порой видишь на похоронах. — Ему не довелось заполнить этот блокнот до конца.

Алексия раскрыла и принялась перелистывать дневник, скользя взглядом по нацарапанному на страницах тексту. Записи обрывались, не доходя и до середины блокнота. Строчки, повествующие о романе, изменившем жизнь тех, кто оказался в него вовлечен, настойчиво привлекали ее внимание. Истинный масштаб бедствия становился ясен лишь по мере прочтения; ощущения были такими, будто в Алексию с размаху запустили увесистый рождественский окорок.

«Зима 1848 года — он некоторое время прихрамывал, но не сказал почему», — сообщала одна запись. В другой, от следующей весны, было вот что: «Говорили о завтрашнем посещении театра. Я не сомневался, что его туда не пустят. Но мы всё же притворялись, будто он пойдет со мной и мы станем вместе смеяться над глупостью высшего света».

Хотя отец старательно контролировал почерк, Алексия чувствовала за написанными словами его напряжение и страх. Она продолжала чтение, и от жестокой искренности некоторых последующих заметок внутренности будто завязывались в узел.

«Теперь у него на лице такие темные синяки, что я даже сомневаюсь, заживут ли они, несмотря на все его сверхъестественные способности».

Алексия подняла глаза на Лайалла, пытаясь осознать все скрытые смыслы. Пытаясь разглядеть синяки, которые сошли почти двадцать пять лет назад. При всей невозмутимости лица беты вполне можно было предположить, что они всё еще там — хорошо спрятанные, но никуда не девшиеся.

— Прочитайте последнюю запись, — мягко предложил профессор. — Давайте.

«23 июня 1850 года

Нынче полнолуние. Он не придет. Все его сегодняшние раны появятся из-за внутренних причин. Бывало, он проводил такие ночи со мной. Но теперь все остальные в безопасности, лишь когда он с ними. Он одним только терпением не дает своему миру рухнуть. Он просил меня подождать. Но я не обладаю терпением бессмертного и готов сделать что угодно, лишь бы прекратить его страдания. Вообще что угодно. В конце концов, все сводится к одному — я охочусь. Охота — моя самая сильная сторона. Охотиться я умею лучше, чем любить».

Алексия закрыла дневник. По щекам у нее текли слезы.

— Он пишет о вас. Вы — тот, с кем жестоко обращались.

Профессор Лайалл ничего не ответил. Да этого и не требовалось. Алексия ведь не задавала вопросов. Она отвела взгляд, неожиданно заинтригованная ближайшей парчовой портьерой.

— Предыдущий альфа и вправду был совершенно безумен.

Чаннинг широкими шагами подошел к профессору Лайаллу и положил руку ему на плечо. Вот и все сочувствие, но и этого казалось достаточно.

— Рэндольф даже не рассказал Сэнди худшего, — проговорил он.

Профессор Лайалл тихо отозвался:

— Альфа был слишком стар. Когда они стареют, у них мутится в голове.

— Да, но он…

Лайалл вскинул взгляд.

— Незачем, Чаннинг. Леди Маккон все же дама, вспомни о манерах.

Алексия крутила в руках тонкую записную книжку с описанием последних дней жизни отца.