“Когда Вы уехали, мне стало очень грустно. Давно у меня не было такого чувства – бывал мрак, или тоска, и то не часто, но грусти я что то не помню. Мне стало грустно оттого, что Вас и Омри больше нет на троттуаре Нассау стрит. Были – да сплыли. И неизвестно, когда этот троттуар вас обоих опять увидит. <…> Не забывайте”.

На Нассау стрит была остановка междугородного автобуса.

Н. Н. высадила нас на тротуар из своей машины и поехала домой, а позже по телефону сказала нам, что когда мы стояли вдвоем у обочины с маленькими чемоданчиками, то были похожи на нее с Ходасевичем, когда они уезжали из Сорренто.

С гадкой сплетней, окружавшей этот их отъезд из Италии, связан эпизод, когда мои попытки помочь Н. Н. остались безуспешны. В журнале “Время и мы” (№ 37–39) были напечатаны воспоминания автора “Челюсти эмигранта” В. С. Яновского, в которых он написал, что Ходасевич смотрел в отброшенные карты, играя в бридж, и был изгнан из дома Горького за то, что заглядывал в его бумаги. Н. Н. написала по этому поводу письмо мне – с копиями Л. С. Флейшману, Е. Г. Эткинду, Д. М. Сегалу, Р. Сильвестеру, Р. Хьюзу и Д. Бетэа. Недавно на конференции в Тарту я опять услышал тот же вымысел об изгнании Ходасевича из Сорренто от весьма ученого специалиста по литературе эмиграции. Поэтому приведу здесь некоторые выдержки из письма Берберовой от 22 марта 1980 г.:

“<…> Я. видимо не знает, что в коммерческих играх (бридж, преферанс и др.) принято просматривать тому, кто проиграл, отброшенные (использованные) карты после конца партии или робера, чтобы найти свою ошибку <…>.

Второе обвинение предъявлено Я. Ходасевичу в шпионстве. Он сообщает, что “Горький выгнал Ходасевича” из дому в Сорренто потому, что поймал его за чтением его, Горького, бумаг, когда никого в кабинете не было. Т. к. Я. никогда в доме Горького в Сорренто не бывал и никогда ни с кем из живших там в 1925 г. не встречался, он видимо совершенно себе не представляет тех отношений, которые в это время существовали между Горьким и Ходасевичем. Не говорю уже о том, что читать чужие письма и подслушивать чужие разговоры никак не вяжется с характером Ходасевича. <… >

Но каковы же были эти отношения? Судить о них помогут следующие факты: ежедневно, по утрам, на виллу Иль Сорито приходил почтальон. В среднем получались 3–4 газеты (две – эмигрантские, “Правда” и итальянская) и около 12–15 писем, из которых около ю ти минимум были Горькому. После утреннего кофе и работы у себя в кабинете, в I час дня бывал завтрак, и после завтрака Горький брал Ходасевича к себе в кабинет, и они вместе просматривали и газеты, и кое какие письма, и обсуждали ответы на них. Очень часто в это же время Горький показывал Ходасевичу свои ответы на письма, полученные за последние дни.

Провожая Ходасевича из Сорренто, Горький старался всучить ему деньги и настаивал так упорно, что Ходасевич в конце концов взял юо долларов. Эти деньги помогли нам прожить в Париже около двух месяцев. Сын Горького, Максим, снял Горького в последнюю минуту, когда мы садились на изво щика. Эта комическая фотография (Горький отдает нам честь, стоя у ворот) находится в моем архиве: Горький прислал мне ее в Париж”.

Получив письмо Н. Н., я обратился к главному редактору “Время и мы” с протестом, а копию отправил Н. Н. Желанных последствий это не имело. Редактор, журналист советской школы, на мое письмо не ответил вообще, как я того и ожидал, а Яновский, когда выпустил свои мемуары книгой, то из коммерческих игр сделал покер, а сплетню о Сорренто описал как “слух”, а не как достоверный факт.