Кёниг вздохнул, вошел в комнату дочери, склонив голову набок, чтобы не стукнуться о скошенный потолок, и тяжело сел на кровать:

– Я несколько недель назад сказал тебе, чтобы ты уговорилась с кем‑нибудь и пошла бы в гости. Ведь уже тогда было все известно.

– Тебе легко говорить! Меня никто никуда не приглашал! – Корнелия все еще стояла спиной к нему.

– Знаю. Но вот, к примеру, в соседней церкви проходит молодежная «открытая ночь». Да и вообще у нас, в Эккернфёрде, сегодня полно разных вечеринок. – Он помолчал. – Зачем ты берешь с собой столько трусиков? На одну неделю? Десять – я считал!

– У меня достаточно белья.

– Ну и что? Зачем запихивать что ни попадя в сумку, это…

– Глупо… – спокойно договорила Корнелия. – Ты ведь мне как‑то сказал, что я похожа на голштинскую корову – такая же неуклюжая и тупая…

– Может, и ляпнул когда‑то, я же не всерьез…

– Знаю.

– И знаешь, что я горжусь тобой. Я всегда хвалю тебя за успешную учебу и за смелые идеи. Когда ты иногда делишься со мной…

Корнелия повернулась и села за письменный стол. Презрительно посмотрела на отца:

– Сегодня днем я размышляла о времени. Я понимаю его как некое движение объекта в пространстве. Имеет смысл говорить о времени только в тот момент, когда в объекте происходят изменения. Если объект не меняется, то и время не движется. Интересно?

Снова тяжкий отцовский вздох – она не могла их больше слышать.

– Да, девочка моя, интересно. В твои годы я ни о чем таком не думал… Но тут же ты запихиваешь в сумку целую кучу трусиков. Я часто спрашиваю себя: когда же ты, наконец, станешь умницей во всем?

– Не стоит преувеличивать мои способности. Сложных вещей, по‑настоящему сложных, я не понимаю. Скажем, теорию относительности…

– Господи! – возвысил голос отец. – Тебе совсем не обязательно понимать Эйнштейна! Ты просто…

– Я наизусть знаю, что ты хочешь сказать, – перебила она. – Могу продолжить: «Будь просто нормальной девочкой. Я хочу одного: чтобы ты была счастлива. Смерть мамы стала ударом для нас с тобой, но нужно жить дальше. И невозможно злиться целую вечность на то, что у меня появилась подруга». Правильно?

Отец сжал губы – они превратились в тонкую полоску.

– Абсолютно правильно. Действительно, я говорил тебе это уже не раз. Я охотно пригласил бы Беату к нам, но ведь ты против. Так что я отпраздную у нее. – Он встал. – Тебя не огорчает, что мы с тобой так нехорошо расстаемся накануне Нового года?

Она избегала его взгляда. Огорчена ли она? Трудно сказать.

– Пойду за постельным бельем. Нам велели взять с собой простыни и наволочки.

Первый глоток апельсинового сока – тьфу, гадость! Толстая блондинка – такие играют медсестер в фильмах ужасов – спросила у Хафнера, сколько времени, и он небрежно ответил: без малого две тысячи четвертый.

Неужели эта толстуха тоже занимается спортом? В этом нет ни смысла, ни логики. Комиссар все сильнее сомневался в целесообразности своих поступков. Вдруг малышка пренебрежет его шампанским или, хуже того, им самим?

Вот она уже идет!

Полный облом: это была она, рыжеволосая лисичка, но ее заключил в потные объятия рослый, развязный жеребец‑латино – бесстыдно, откровенно, прямо возле стойки, где албанская задрыга с умным видом смешивала яблочный сок с минералкой. К счастью, глупая гусыня его не узнала. Что ж, поглядим на их реакцию, когда он закурит. Кстати, как это он прозевал: ведь у них в меню есть пшеничное пиво – ни хрена себе спортсмены!

Да, придется ему продлить свой зарок, больше ни одной бабы он не пустит в свою душу.