|
Прости, коли мой вид заставил тебя тревожиться. Тут такое дело, как бы тебе сказать… В общем, совершил я один проступок. Дурной проступок. Совесть меня мучила, да так, что я решил — нет мне прощения и не будет вовеки. Однако случилось нечто, заставившее меня взглянуть на собственное прегрешение совсем по-иному. Мне казалось, что раз по моей вине добрый человек едва не расстался с жизнью, то место мое не иначе как в Геенне Огненной. И ведь знал же я, что отчаяние — смертный грех, разумом понимал, но лишь недавно смог уразуметь это душой и сердцем.
Осторожно поглядывая на собеседника, брат Кадфаэль добродушно заметил: — Нет такого греха, какой Господь не мог бы простить человеку, ежели тот искренне и глубоко раскается. Тем паче, что ты не убийца, раз тот, о ком ты сокрушаешься, жив. Никогда не следует считать свой грех каким-то особенным, так или иначе все люди грешны. Полагать, что тебе нет и не может быть прощения, — это ведь тоже своего рода гордыня. Я знаю, многие люди тщатся укрыться от своих печалей за стенами святых обителей, но ведь от себя не уйдешь. Невеселые мысли настигают их и там… даже там. — Была одна женщина… — Евтропий говорил тихо, натужно, но даже если признание и давалось ему нелегко, голос монаха звучал спокойно. — …До сих пор я даже говорить об этом не мог. Женщина та меня обманула, обманула жестоко и коварно. Любить ее я все равно не перестал, но вот собственная жизнь показалась мне никчемной и лишенной всякого смысла. Однако теперь я понял, что такое жизнь и какова ее цена. И эту цену в оставшиеся годы я уплачу сполна. Жить буду не сокрушаясь, не жалуясь на судьбу, а неустанно восхваляя Господа. Признания собрата Кадфаэль выслушал молча — да и что тут скажешь. Ясно было одно — несмотря на всю путаницу представлений о вине и невиновности, впервые за долгое время этой ночью брат Евтропий будет спать глубоким и крепким сном. Что же касается самого Кадфаэля, то его как раз ожидала бессонная ночь. К тому же ему следовало поторопиться, и, воспользовавшись полученным-таки разрешением, он кратчайшим путем отправился на чердак сукновала. Уже смеркалось, и, ежели приманка взята, ждать оставалось недолго.
За оставшейся приоткрытой, чтобы все было слышно, дверью, отделявшей внутреннюю клетушку от наружного сеновала, затаившись сидели трое — Родри Фихан, сержант и брат Кадфаэль. Они ждали, держа под рукой лампу, кремень и трут. Сержант имел наготове оружие. Ждать им, скорее всего, предстояло никак не меньше часа. Если грабитель вообще решится прийти, то у него наверняка достанет выдержки и на то, чтобы дождаться полной темноты. И выдержки у него хватило. Кадфаэль уже начал опасаться, не отказалась ли рыбешка от наживки. Должно быть, с начала засады минуло уже часа два, а то и три, когда Эдди, все это время непрерывно всматривавшийся из-под руки в квадрат усыпанного звездами неба, увидел очертания человеческой головы. Привыкшие к темноте глаза молодого человека легко различали ее на фоне ночного неба. Он насторожился, но не выдал себя ни малейшим движением, продолжая дышать спокойно и ровно, как и следовало человеку, спавшему глубоким сном. Голова между тем поднялась повыше, ночной гость помедлил, прислушиваясь и всматриваясь в темноту, затем в проеме появились и плечи. По темному силуэту не возможно было определить ни возраст, ни цвет волос или глаз. Пришедшему с равным успехом могло быть и двадцать, и пятьдесят лет, однако же двигаться он умел совершенно бесшумно. По всей видимости, ночной визитер не заметил ничего подозрительного. Услышав сонное дыхание, он с поразительной быстротой преодолел последние ступеньки лестницы и замер. Темная фигура загородила проем. Незнакомец не шевелился, он хотел убедиться в том, что не потревожил спящего. Эдди, в свою очередь, прислушивался столь же напряженно, и его острый слух уловил тихий шелест извлекаемого из ножен клинка. |
