— Как дела, мсье Кере? Книга продвигается?

— Не слишком быстро.

— Ну что вы хотите! Вдохновение — это такая хитрая штука, им не поуправляешь. Что будете пить? Стаканчик кальвадоса? Вот увидите, сразу появятся какие–нибудь светлые мыслишки.

Я пью кальвадос, чтобы сделать ему приятное, так как он дружески смотрит на меня. Элен об этом ничего не известно. Узнай она, что я чокаюсь дешевой водкой, вот было бы смертельное оскорбление. Она гордится мной, бедняжка. Вот почему, когда я говорю ей, что готов согласиться на любую работу, она обижается. У нее аристократическое чувство чести, пусть упрощенное и немного грубоватое, скажем так: есть вещи, которые делать нельзя. Пить кальвадос, усевшись за стойкой, — значит презреть элементарные представления о чести. Иерархия ценностей Элен вас бы несомненно привела в недоумение. Быть парикмахершей хорошо. А парикмахером — смешно. Быть продавщицей хорошо. А продавцом — «позор один“. И тому подобное. Я часто пытался втолковать ей свое видение вещей, но она лишь обижается. Восклицает: «Я необразованная!“, и в результате я оказываюсь виноватым. Однако уже мгновение спустя она неожиданно смеется и бросается ко мне на шею. «Сам ведь знаешь, у тебя жена крестьянка!“ Когда–нибудь я расскажу вам об Элен поподробнее. Вы даже не можете себе представить, как мне приятно чувствовать, что меня внимательно слушают.

Я скоро снова напишу вам. Может быть, даже завтра, если жизнь покажется мне невыносимо тяжелой.

Преданный вам

Жан Мари».

Глава 4

До Ронана с лестницы доносится голос Эрве:

— Я только на минуту. Обещаю вам, мадам. Тем более что меня ждут в другом месте.

Звук шагов замирает у самых дверей. Шепот. Время от времени прорывается голос Эрве: «Да… Конечно… Я понимаю…» Она, должно быть, вцепилась в его руку и осаждает советами. Наконец дверь открывается. На пороге стоит Эрве. За его спиной притаилась хрупкая фигура в темной, траурной, одежде.

— Оставь нас, мама. Я прошу тебя.

— Ты ведь знаешь, что говорил доктор.

— Да… Да… Все хорошо… Закрой дверь.

Мать подчиняется, но намеренная медлительность движений недвусмысленно свидетельствует о ее неодобрении поведения сына. Эрве пожимает руку Ронану.

— А ты изменился, — замечает Ронан. — Потолстел, честное слово. Когда мы виделись в последний раз… Сейчас сообразим… Это было девять лет назад, не так ли?.. Что–то вроде того. Садись. Снимай пальто.

— Я не могу долго оставаться.

— А, не начинай! Здесь командует не мать, поверь. Садись. И постарайся не касаться моего пребывания в тюрьме.

Эрве снимает легкое демисезонное пальто и остается в элегантном твидовом костюме. Ронан с нескрываемым интересом оглядывает друга детства: золотые часы, на безымянном пальце крупный перстень с печаткой. Шикарный галстук известной фирмы. Бросающиеся в глаза признаки успеха.

— Что–что, а жалости ты не вызываешь, — вновь заговорил Ронан. — Дела, похоже, идут?

— Неплохо.