Вот мальчик играет на кларнете, думала она, это голос Моцарта — голос, знакомый каждому, узнаваемый всеми в зале, хотя Моцарт умер два столетия назад. Ей вспомнилось, как Хелен Шлегель из форстеровского "Хауардз Энда" беседовала с Бетховеном на концерте в Куин-холле. Бетховен — еще один голос, знакомый каждому.

Мальчик закончил, слушатели зааплодировали, и королева, тоже хлопая, наклонилась к одной из спутниц, словно желая разделить с ней свое восхищение. Но на самом деле ей хотелось сказать, что, несмотря на прожитые годы, несмотря на известность, никто не знает ее голоса. И на обратном пути в автомобиле она вдруг сказала: "У меня нет голоса".

— Неудивительно, — отозвался герцог. — Проклятая жара. Горло, да?

Была душная ночь, и, что случалось редко, королева проснулась ранним утром и больше уснуть не смогла.

Полисмен в саду, увидев, что зажегся свет, предусмотрительно включил мобильник.

Перед сном она читала о семье Бронте, о том, как трудно они жили в детстве, но она решила, что эта книга не поможет ей заснуть, и в поисках чего-то другого заметила в уголке на книжной полке книгу Айви Комптон-Бернетт, которую когда-то брала в передвижной библиотеке и которую так давно отдал ей мистер Хатчингс. Тогда она читала ее с трудом, почти засыпала, так что, возможно, книга окажет то же действие и сейчас.

Ничего подобного, роман, который она когда-то нашла вялым, сейчас показался ей бодряще живым, суховатым и строгим, а серьезный тон Дейм Айви похожим на ее собственный. Ей пришло в голову (как она записала на следующий день), что чтение, кроме всего прочего, это мускул, причем такой, который очевидно развился у нее. Она читала роман легко, с большим удовольствием, смеясь над вскользь сделанными Дейм Айви замечаниями (вряд ли это были шутки), на которые раньше не обращала внимания. И все это время она слышала голос Айви Комптон-Бернетт, лишенный сентиментальности, строгий и мудрый. Она слышала ее голос так же ясно, как прошлым вечером голос Моцарта. Она закрыла книгу. И снова повторила вслух: "У меня нет голоса".

А где-то в западной части Лондона, где такие вещи записываются, дежурная стенографистка подумала, что замечание странное, и сказала как бы в ответ: "Ну, милая, если его нет у тебя, то уж и не знаю, у кого он есть".

В Букингемском дворце королева подождала минуты две, потом погасила свет, и полисмен в саду под катальпой, заметив это, выключил мобильник.

Лежа в темноте, королева подумала, что, когда она умрет, о ней будут помнить лишь те, кто ее знали. Она, которая всегда жила совершенно отдельной жизнью, будет приравнена ко всем другим. Чтение изменить этого не могло, но сочинительство — может.

Если бы ей задали вопрос, обогатило ли чтение ее жизнь, она сказала бы, да, несомненно, но с той же уверенностью добавила бы, что в то же время оно лишило ее цели. Когда-то она была не знающей сомнений, целеустремленной женщиной, которая четко понимала, в чем ее долг, и собиралась исполнять его, пока сможет. Сейчас же она часто пребывала в сомнениях. Читать — не значит действовать, вот что ее всегда беспокоило. А она, несмотря на возраст, оставалась человеком действия.

Она снова зажгла свет, взяла записную книжку и написала: "Вложить свою жизнь в книги нельзя. Ее можно обрести там". И заснула.

В последующие недели было замечено, что королева читает меньше, если вообще читает. Она казалась задумчивой и даже рассеянной, но не потому что была поглощена прочитанным. Она больше не брала с собой книг, и стопки, скопившиеся у нее на письменном столе, были расставлены по полкам, вернулись в библиотеки или исчезли каким-то иным образом.

Тем не менее, читая или не читая, королева проводила долгие часы за письменным столом, иногда заглядывала в записные книжки или что-то записывала в них, а при стуке в дверь, прежде чем сказать: "Войдите", сразу же прятала их в ящик стола, так как знала, даже не формулируя это для себя, что ее литературные опыты будут встречены с еще меньшим одобрением, чем чтение.