Гавша подцепил пальцами кусок свинины с костью и стал грызть.

— Найдешь свои шестнадцать гривен в другом месте, — бодро утешил его Левкий, перетирая зубами жесткую свиную жилу. — Для княжих кметей дело нетрудное — придумать, с кого и какую виру взять. Ты лучше подумай, каково теперь полоцким боярам, которых Изяслав бросил в поруб за тех самых холопов. Думали-то, что они на полоцком подворье прячутся.

— Что мне до полоцких, — с досадой отмолвил Гавша. — Может, они и порубили холопов. А вирником меня впервые послали, вместо хворого Вячка. Когда теперь еще пошлют.

Гавша бросил кость рыжему псу, тайком пробравшемуся в корчму. Бродяга схватил угощение и забился под стол, стал шумно лакомиться.

— Вижу я, не одно серебро у тебя на душе, — сказал исаврянин. — По гривнам так не тоскуют.

— Верно угадал. Зазноба у меня в сердце. — Гавша зажал в кулак рубаху на груди. — Так и рвет душу!

Левкий едва не расплескал вино, наливая в кружку. Расхохотался.

— Зазноба? У тебя? Да твоя зазноба под любым бабьим подолом — задери и обрящешь.

— В том-то и дело! — воскликнул Гавша, гневно вспыхнув. — Ее мне не достать.

— Да кто ж такая?

— Еврейка Мириам. Дочь ростовщика. Ты знаешь, как жиды берегут своих девок. Ни одна собака не подступится.

— Знаю. — Левкий стал серьезным, собрал складки между бровями. — Лучше тебе забыть о ней. Выбрось еврейку из головы. Не по тебе шапка.

Взор Гавши сделался яростным.

— Да кто она такая! Жидовка. Я — княжий дружинник. Не по мне шапка?! Да я ее… выкраду, натешусь и отдам на потребу!

— Не петушись, отрок, — снисходительно изрек Левкий. — Похищать девицу не советую. Знаешь, что будет после того? Иудейская месть. Тебя спрячут в укромном месте, прибьют руки-ноги к кресту и выпустят по капле всю кровь. Потом на ней замесят тесто для опресноков.

Исаврянин плотоядно улыбался.

— А может, — раздумывая, сказал Гавша, — ее… как полоцкий боярин Кила? Я, правда, с козой не пробовал.

— С козой можешь попробовать и без девицы.

— Верно, — криво улыбнулся отрок. — Кила, не считая козы, тоже несолоно хлебавши остался. Зато весь Киев распотешил. Богатая на выдумку голова у боярина!

— А это я его научил, — сказал Левкий.

— Ты? — Гавша вытаращил очи.

— Пожалел я боярина. Очень уж вид у него был от тоски болезный. Как у тебя нынче.

— Может, и меня как ни то надоумишь? — кисло попросил Гавша. — Полоцких вон жалеешь. Чего их жалеть-то? Тут чай не Полоцк, а стольный град Киев.

Левкий налил вина себе и отроку. Разговор предстоял серьезный. Комит вспомнил, как его самого надоумил днесь Менахем бар Иегуда.

— Поговаривают, князь киевский скуп стал, дружину свою в черном теле держит? Старшие дружинники еще на серебре едят, а младшие вовсе глиняной посудой обходятся. Так ли?

— Так. — Гавша закаменел лицом.

— Кмети при княжьем дворе засиделись, о ратных походах с богатой добычей только в песнях слышат. Так ли?

— Так.

Оба слукавили: исаврянин для дела, Гавша от обиды, которая стала казаться сильнее. И впрямь ведь — жаден Изяслав, не жалует младшую дружину. Поход же был — ходили на Всеслава в прошлом году, вернулись с добычей.