Хонде, который был специалистом в области поиска доказательств, как того требовало уголовное право, теперь казалось весьма опрометчивым то, что он поверил в возрождение Киёаки только на основе этих совпадений. Хонда осознавал, что в глубине его души, как маленькая лужица в недрах высыхающего колодца, мерцало желание верить в возрождение, но колодец высох. Сейчас можно не задумываться над тем, что же заставило разум усомниться. Лучше оставить все как есть.

Какую бы стройную систему ни строила буддийская доктрина, проблема с самого начала была в другом. Хонда почувствовал, что всё бывшее для него в течение нескольких месяцев мучительной загадкой полностью разрешилось, повеяло прохладой. Душа словно увидела белый свет. Он был всего лишь компетентным зрителем на этом спектакле театра Но, на некоторое время избавившимся от неотложной работы.

Сцена, до которой можно почти коснуться рукой, сверкала как будущая жизнь, до которой никак не дотянуться. Хонду взволновало возникшее видение. Но все, довольно. Сожаления о прошлом, ожив в ту июньскую ночь в Наре, обнажили метания души, и сейчас казалось, что воскресли не воспоминания о Киёаки, а всего лишь сожаления о себе самом.

Хонда решил, что, вернувшись вечером домой, он почитает дневник снов Киёаки, к которому уже давно не обращался.

20

В октябре еще стояли погожие дни.

Исао, когда он возвращался из школы, недалеко от дома привлек звук деревянных колотушек, которыми детей созывал на представление уличный театр в картинках; сделав крюк, Исао вошел в переулок. На перекрестке толпилась ребятня.

Щедрое осеннее солнце падало на занавес сцены, укрепленной на раме велосипеда. Давал представление мужчина, сразу видно — безработный. Он был небрит, одет в поношенный пиджак, под которым виднелась грязная рубашка.

Безработные в Токио не скрывали своего положения, и все выглядели так похоже, что даже закрадывалась мысль, не сговорились ли они. Их лица будто отметила невидимая печать: безработица походила на тайно расползающуюся болезнь, и больные старались отличаться от здоровых. Мужчина, постукивая в деревянную колотушку, мельком взглянул на Исао. Исао словно обдало волной теплого молока.

— Уа-ха-ха-ха-ха-ха, — дети, подражая уханью летучих мышей, громко требовали начала представления. Исао не остановился, но, когда проходил мимо, заметил за поползшим вправо и влево занавесом картинку, на которой по небу летела фигура в ядовито-желтой маске летучей мыши, в зеленой одежде, белом трико и развевающемся красном плаще. Картинка была примитивна и безобразна, Исао как-то слышал, что такие картинки рисуют подростки из бедных семей, зарабатывая в день одну иену и пятьдесят сэнов.

Единственный актер откашлялся и начал представление:

— Итак, «Справедливая летучая мышь». — Хрипловатый голос звучал в ушах Исао, уже миновавшего театр и толпившихся перед ним детей.

Видение всплывшего в небе золотого черепа преследовало Исао даже тогда, когда он шел по тихой дороге вдоль стен в квартале Нисиката. Странная гротескная фигура, олицетворявшая справедливость.

Дома было тихо, поэтому Исао отправился на задний двор. Сава, мурлыча что-то себе под нос, стирал у колодца. Он радовался, что по такой погоде вещи быстро высохнут.

— А-а, это ты. Дома никого нет: все отправились помогать — празднуют семьдесят семь лет господина Коямы. Твоя мать тоже пошла.

Старый учитель был одним из наставников, и Иинума часто встречался с ним.

Сава постоянно умудрялся что-нибудь выкинуть, поэтому ему приказали остаться дома. Исао было нечем заняться, и он опустился тут же на кучу вырванных сорняков. Шум воды заглушал негромкое жужжание насекомых. Небо, какого-то очень правильного цвета, разбивалось на кусочки в лохани, где Сава мутил воду. В этом мире ничего не было. Все в нем стремилось представить замыслы Исао воздушными замками; и деревья, и цвет неба, как, сговорившись, пытались охладить пыл сердца, усмирить бурный поток чувств, убедить в том, что его влекут призраки самых нереальных, самых ненужных из реформ.