Изменить размер шрифта - +
  Я
понимаю,  что бессмысленно  лишать  себя удовольствия  из-за  того,  что его
лишены другие, отказываться от счастья потому, что кто-то другой несчастлив.
Я знаю, что в ту  минуту, когда мы смеемся над плоскими шутками,  у  кого-то
вырывается предсмертный хрип, что за тысячами окон прячется нужда и голодают
люди,  что  существуют  больницы,  каменоломни  и  угольные  шахты,  что  на
фабриках,  в конторах, в тюрьмах бесчисленное множество  людей  час за часом
тянет  лямку  подневольного  труда, и  ни одному  из обездоленных не  станет
легче, если кому-то другому взбредет в голову тоже пострадать,  бессмысленно
и бесцельно. Стоит только  -  для меня это  яснее  ясного - на миг  охватить
воображением все  несчастья, случающиеся на земле, как у тебя пропадет сон и
смех застрянет в горле. Но не выдуманные, не воображаемые страдания тревожат
и сокрушают душу - действительно потрясти ее способно лишь то, что она видит
воочию, сочувствующим взором. В разгар скачки близко и осязаемо встало вдруг
передо мной,  словно  видение, бледное,  искаженное лицо Эдит, я  представил
себе, как она ковыляет через комнату  на костылях, и мне опять послышался их
стук  вместе с  позвякиванием  и  скрипом скрытых  механизмов. Не думая,  не
рассуждая,  я,  поддавшись  внезапному  испугу,  натянул  поводья.  Напрасно
твердил  я  себе  "разве  стало   кому-нибудь  легче   от  того,  что  ты  с
увлекательного,   бодрящего  галопа  перешел  на  дурацкую  тяжелую   рысь?"
Неожиданный удар пришелся в  ту часть сердца, которая лежит  по соседству  с
совестью; я  уже  не  мог  свободно  и  естественно  наслаждаться  радостным
ощущением бодрости  и  здоровья. Вялой, медленной  рысью  добираемся  мы  до
Lisiere [опушки (фр.)], через которую  пролегает дорога к учебному плацу;  и
только когда  усадьба скрывается  из виду, я  встряхиваюсь  и  говорю  себе:
"Чушь!   Выбрось   из  головы   эти   дурацкие   сантименты".  И   командую:
"Га-алопо-о-ом! Маррш!"


     С  этого  неожиданного рывка поводьев  все и  началось.  Он  был словно
первым симптомом необычного отравления состраданием.  Вначале появилось лишь
смутное ощущение  - так  чувствуешь себя,  захворав и просыпаясь  с  тяжелой
головой,  - что  со мною что-то произошло  или происходит. До сих  пор я жил
бездумно в  своем ограниченном  тесном  мирке. Я  заботился лишь о  том, что
казалось значительным  или  забавным моим начальникам и моих  товарищам,  но
никогда ни к кому не проявлял горячего интереса, да и мною никто особенно не
интересовался. Настоящие душевные потрясения были мне неведомы. Мои домашние
дела были упорядочены, и беспечность (я понял  это  только сейчас) царила  в
моем сердце  и в мыслях. И вот неожиданно что-то случилось, что-то стряслось
со мной, правда,  с виду ничего  существенного, ничего  такого, что  было бы
заметно со стороны. И все же в тот короткий миг, когда в полных гнева глазах
обиженной  девушки  отразилась  неведомая  мне прежде  глубина человеческого
страдания,  словно  какая-то плотина рухнула  в  моей душе,  и наружу хлынул
неудержимый поток горячего сочувствия, вызвав скрытую лихорадку, которая для
меня самого оставалась необъяснимой,  как для всякого больного  его болезнь.
Быстрый переход