|
Йожи рассматривает его, ощупывает, глядится в зеркальную поверхность крышки и, наконец, нажав рубиновую кнопку, открывает его и озадаченно восклицает: - Ого, надпись! Слушайте, слушайте. "Нашему милому другу Антону Гофмиллеру ко дню рождения. Илона, Эдит". Теперь все трое уставились на меня. - Черт побери! - с шумом выдыхает наконец Ференц. - А ты за последнее время неплохо научился выбирать себе друзей. Мое почтение. От меня бы ты получил самое большее латунную спичечницу. Судорога сдавливает мне горло. Завтра весь полк будет знать о золотом портсигаре, который мне подарили девицы Кекешфальва, и наизусть повторять надпись. "Что ж ты не покажешь свою шикарную коробочку?" - скажет Ференц в офицерском казино, чтобы высмеять меня; и мне придется "покорнейше" предъявлять подарок господину ротмистру, полковнику. Все будут взвешивать его в руке, оценивать и, ухмыляясь, читать надпись: затем неизбежно начнутся расспросы и остроты, а мне в присутствии начальства нельзя быть невежливым. В смущении, спеша закончить разговор, я предлагаю: - Ну как, еще партию в тарок? - Как тебе это нравится, Ференц? - подталкивает его Йожи. - Теперь, в половине первого, когда лавочка закрывается, ему приспичило играть в тарок! А полковой врач, лениво откидываясь на спинку стула, изрекает: - Как же, как же, счастливые часов не наблюдают. Все хохочут, смакуя пошлую шутку. Но вот приближается маркер Эугер и почтительно, но настойчиво напоминает: "Закрываемся, господа!" Мы идем вместе до самой казармы - дождь прекратился - и на прощание пожимаем друг другу руки. Ференц хлопает меня по плечу: "Молодец, что заглянул к нам!" - и я чувствую, что это говорится от чистого сердца. Почему я, собственно, так рассвирепел? Ведь все трое как один хорошие, славные ребята, без тени недоброжелательства и зависти. А если они слегка прошлись на мой счет, так это не со зла. Верно, зла они мне не желали, эти добрые малые, но своими идиотскими расспросами и насмешками безвозвратно лишили меня уверенности в себе. Дело в том, что необычные отношения с Кекешфальвами удивительнейшим образом укрепили во мне чувство собственного достоинства. Впервые в жизни я ощутил себя дающим, помогающим; и вот теперь я узнал, как смотрят другие на эти отношения, или, вернее, какими неизбежно должны они казаться людям, не знающим всех скрытых взаимосвязей. Но что могли понять посторонние в утонченной радости сострадания, которой - не могу выразить это иначе - я отдался, словно неодолимой страсти! Для них было совершенно бесспорно, что я окопался в щедром, гостеприимном доме единственно ради того, чтобы, втеревшись в доверие к богачам, пировать за их счет и выклянчивать подачки. При этом в душе они вовсе не желают мне зла - славные ребята, они не завидуют ни моему теплому местечку, ни хорошим сигарам; без сомнения, они не видят ничего бесчестного или нечистоплотного - а это как раз и бесит меня больше всего! - в том, что я позволяю "штафиркам" носиться со мной, - по их понятиям, наш брат кавалерийский офицер еще оказывает честь этакому торгашу, садясь за его стол. |
