— Да, странно как-то, — уважительно произнесла Фокина, в который раз поражаясь цепкости и наблюдательности своего начальника. Сопоставить две даты мог бы, конечно, любой, но обратить внимание на нюансы был способен далеко не каждый.

— В графе «образование» значится среднее, — назидательно подняв кверху палец и указывая куда-то в потолок, Шалевич слегка усмехнулся, — с поправкой на деревенские Озерки — это трёхлетний курс церковно-приходской школы или что-то вроде того. И вот девушку, не имеющую на момент поступления на работу ни московской прописки, ни высшего образования, ни каких-либо других достоинств, кроме… хм… красоты, — дернул бровями он, — берут прямо с улицы, чуть ли не с перрона пригородного вокзала, ни много ни мало как секретарём, да не куда-нибудь, а в горком партии. Спрашивается почему? — Наклонившись вперёд, Шалевич язвительно растянул губы, и, не давая Надежде времени ответить на свой вопрос, с уверенностью добавил: — Потому что она не с улицы.

— Вы думаете, у неё там кто-то есть? — кивнув в потолок, Надежда понизила голос, хотя через обитую, утеплённую войлоком дверь в коридор не могло проникнуть ни единого звука.

— Если бы так, ей бы даже не пришло в голову проситься к нам на фабрику, — резонно вывел Шалевич. — С чего бы ей приспичило сразу по окончании декрета бежать с тёплого места, меняя одно секретарское кресло на другое? Скажи мне, ты бы променяла горкомовскую кормушку на комнатку в простом профкоме?

— Вряд ли, — осторожно проговорила Надежда. Конечно, разговоры разговорами, но с таким, как Шалевич, всегда нужно держать ухо востро, мало ли как и что повернётся? Бесспорно, профком — не курорт, но оказаться из-за своей болтливости у прядильного станка тоже не хотелось бы.

— Я думаю, у неё кто-то был, чужая девочка с улицы в горком не проберётся, но по каким-то неизвестным нам причинам, она лишилась высокого покровительства, — сделал вывод он. — Неважно, отчего так произошло, но одинокая вдова с трёхлетним ребёночком на руках — плохой работник. Родители — за тридевять земель, помочь ей некому, а, как известно, дети имеют тенденцию часто болеть. Это у вас детям по двадцать, а её сыну — три, разве одного такого кроху в доме оставишь, да ещё и больного? — с нажимом произнеся последнюю фразу, Шалевич неуверенно покачал головой. — Не-е-ет, с этой барышней мы нахлебаемся бед, она нас больничными листами завалит. И потом, с этим ребёночком тоже не всё чисто выходит.

— А что не так?

— В Москву эта красавица приехала летом шестьдесят второго, а сынок родился в феврале шестьдесят третьего, выходит, она его с собой из деревни привезла, так, что ли? — сузил глаза Пётр Иванович.

— Может, семимесячный, — выдвинула предположение Надежда.

— Может, и семимесячный, а может, и не-е-ет, — едко пропел Шалевич. — Если дитятко деревенское — значит, погибший на войне папа — чистая профанация, и тогда малопонятен вопрос с квартиркой, а если ребёнок недоношенный — ясно, откуда жилплощадь, но тогда остаётся туманным другое — кто настоящий родитель. А если, неровен час, кто — оттуда? — Теперь пришла очередь Шалевича поднимать глаза к потолку.