Пронзительно волнующее чувство овладевало мной при виде пейзажей, находящих один на другой, от чередующихся наслоений прошлого и настоящего. Эти леса и реки неотделимы от своей истории; размывалась зыбкая грань между нынешним и минувшим. Это места, где призраки мертвых солдат до сих пор блуждали по лесам и по водам, ничуть не изменившимся с той приснопамятной поры; места, где поныне неизменным оставалось звучание фамилий; где люди по-прежнему владели землей, купленной их прапрадедами за унцию золота или пригоршню серебряных монет; места, с которыми не спешили расставаться старые грехи, ибо великие перемены обошли их стороной, не смыли о них память.

Подумать только, эти самые земли пересекали когда-то солдаты Арнольда, вооруженные ружьями, топорами да тесаками. А нынче уже другие отряды и отрядики вовсю штурмовали здешние просторы, наводняя стеклянную тишину зимы буханьем винтовок, вспарывая ее ревом грузовиков и вездеходов. Бойко сновали по лесам желто-оранжевые дурни-бизнесмены из Нью-Йорка и Массачусетса, нашедшие здесь отдохновение от поднадоевших площадок для гольфа, с тем чтобы лишний раз пальнуть в лося, медведя или самца оленя, — все это в сопровождении местных, благодарных за деньги, которые щедро отстегивали им биржевые игроки, и в то же время возмущенных, сколько же зверья эти приезжие балбесы так бездумно и бессмысленно бьют и калечат.

За весь путь мы сделали всего одну остановку — у дома, напоминающего скорее сторожку: три или четыре комнатенки, замызганные окна и интерьер с дешевыми ситцевыми занавесками. Двор весь как есть зарос мощными дудками сорняков. Зевом зияла гаражная дверь, обнажая скопище ржавых железяк и неровную поленницу. Машины здесь не было: по условиям досрочного освобождения садиться за руль Мейсону Дубусу не разрешалось.

Луис остался ждать снаружи — вероятно, из-за того, что находиться в обществе Дубуса считал для себя непереносимым, поскольку этот субъект был сродни тем, что в свое время измывались над Энджелом (иногда Луис от души сокрушался, что нет у него возможности разделаться со всеми, кто оставил раны на душе его нежно любимого друга). Так что Луис остался стоять, опершись на машину. В молчании он нехорошо поглядывал на приоткрывшуюся дверь, где поверх цепочки проглянуло желтоватое лицо старика со слезящимися глазами. Единственно различимая рука его безудержно тряслась.

— Слушаю, — сказал он на удивление твердым, густым голосом.

— Мистер Дубус, я Чарли Паркер. Вам, полагаю, звонили и сообщили, что я могу подъехать для разговора.

— Может, и звонили, — сузил он глаза. — А это, как ее, документ какой-нибудь у вас есть? Ну там права, еще что-нибудь?

Я предъявил удостоверение частного детектива, которое он взял и долго разглядывал вблизи, скрупулезно изучив каждую буковку, прежде чем вернуть. Затем мне через плечо он посмотрел туда, где стоял Луис.

— А это там кто?

— Так, друг.

— Простудится он у вас там. Пусть зайдет, если хочет.

— Да нет, он лучше там подождет.

— Ну дело ваше. Не говорите потом, что я не приглашал.

Дверь на секунду закрылась — хозяин возился с цепочкой, — а когда открылась полностью, я смог впервые толком разглядеть Дубуса. Он был сгорблен возрастом, недугами и годами тюрьмы, но тем не менее в нем по-прежнему угадывался тот рослый, сильный мужчина, каким он когда-то являлся. Одежда на нем чистая, выглаженная: темные брюки, рубашка в синюю полоску и даже розовый, умело завязанный галстук. Пахло от Мейсона старомодным одеколоном с оттенком сандала и ладана. Интерьер дома полностью опровергал неказистый образ убогой лачуги. Половицы здесь мягко сияли, пахло полиролью и освежителем. В прихожей на полочке стояли книги в мягких обложках, а рядом с ними — дисковый телефон чуть ли не послевоенных времен.