Не в силах подавить в себе этот рыдающий смех, который душил его и прерывисто вырывался наружу сквозь дрожавшие губы, Скотт трясся всем телом.

Слезы брызнули из глаз и потекли ручьями по щекам. Он опять посмотрел в зеркало. Затем, пританцовывая, сделал шаг — куртка его распахнулась, пустые рукава разлетелись в разные стороны. Взвизгивая в сумасшедшем экстазе и согнувшись от колик в животе, он, как безумный, молотил себя кулаками по ногам. Смех вырывался из его горла коротким, прерывистым, придушенным хрипом. Скотт едва держался на ногах.

Ну и умора!

Он еще раз взмахнул рукавами и вдруг со всего размаха бухнулся на пол, смеясь и колотя по полу ногами. Производимый им при этом глухой стук привел Скотта в еще большее исступление. Он извивался всем телом, разметав руки, ноги в разные стороны, дико мотая головой, и с губ все срывался приглушенный смех, пока силы не оставили его вовсе. А потом, охая, он лежал на спине, не в силах пошевелиться, с мокрым от слез лицом. В правой ноге еще оставалось нервное подергивание. Ну и умора!

Внешне вполне спокойно он думал о том, что вот сейчас пойдет в ванную, возьмет лезвие и вскроет себе вены, и искренне недоумевал, почему он все еще лежит, глядя в потолок, когда можно так просто решить все проблемы: надо лишь пойти в ванную, взять лезвие и...

Скотт съехал по толстой, как веревка, нитке на полку плетеного стола. Затем, подергав нитку, стащил засевший наверху в расщелинах колышек, тут же укрепил его на полке и пополз вниз.

Как ни странно, но он никак не мог понять, почему все еще не покончил с собой. Безнадежность теперешнего положения, без сомнения, подсказывала именно такое решение всех проблем. Однако, хотя он часто жалел о том, что не смог решиться на этот последний шаг, Скотта всякий раз что-то останавливало.

Скотт не мог бы сказать, жалеет ли он о том, что не смог покончить с собой. Иногда ему казалось, что это его вовсе не волновало, а если и интересовало, то только в неясном, философском плане. Но с кем из философов случалось, как с ним, физическое уменьшение?

Ноги коснулись холодного пола, и Скотт, быстренько подобрав сброшенные сандалии, надел их — сандалии, сделанные им самим из прутиков. В них было много лучше, чем босиком. Теперь осталось оттащить пакет к ночному убежищу. После этого он сможет снять мокрый халат и, нежась в тепле, отдыхать и спокойно есть. Скотт подбежал к пакету, горя желанием как можно быстрее разделаться с работой.

Пакет оказался настолько тяжелым, что передвижение его давалось Скотту с большим трудом. Скотт продвинул пакет дюймов на десять и присел на него отдохнуть. Отдышавшись, он встал и протолкнул пакет еще дальше. Позади остались два массивных стола, скрученный шланг, садовая косилка, огромная лестница, широкая, вся в островках света, равнина, которая вела к водогрею.

Последние двадцать пять дюймов он волок свой запас еды, двигаясь спиной вперед, перегнувшись в поясе и рыча от натуги. Еще несколько минут — и он будет в безопасности, в теплой и мягкой постели, с сытым желудком. Стиснув зубы от усилия, Скотт резко поддернул пакет к подножию цементной глыбы. Жизнь все-таки стоила того, чтобы бороться за нее, даже если всю радость составляли самые простые физические удовольствия: пища, вода, тепло. Скотт почувствовал себя счастливым.

И вдруг вскрикнул.

Огромный паук уже поджидал его, свисая с верхнего края глыбы.

На какой-то миг их глаза встретились. Скотт застыл на месте у подножия глыбы, в ужасе глядя вверх.

Вдруг длинные черные ноги зашевелились, и, издав приглушенный стон, Скотт бросился в один из двух проходов, проделанных в глыбе. Убегая по сырому тоннелю, он услышал, как паук грузно свалился на пол.

«Так нечестно!» — прокричал его рассудок в отчаянии и ярости.

И это была последняя мысль Скотта.