В погребе было холодно. Плащ и обувь остались в лесу, а тонкая рубаха ничуть не грела. Продрогшая до костей Влада сжалась в углу, подобрав под себя ноги, так и сидела с закрытыми глазами, вслушиваясь в звуки, что докатывались до неё из щелей меж камней. А шума было много: гудели буряне, ожесточённо спорили.

Влада мотнула головой, отказываясь верить в то, что произошло. Так глупо и нелепо, так опрометчиво она кинулась в лес, а угодила прямо в сети. Влада заново вспомнила, как лесовики притащили её и вступили в брань из-за добычи своей. Весь день спорили они о том, кому пленница достанется, глотки разве только не рвали. Верно сказывал Вятко, что не люди, а звери. Дикий народ, и нет в них ничего светлого, чистого, человечного… Вроде те же одежды носят, что и калогостовцы, и саркилцы, те же обереги на шеях, щуры на капище, а изловили её, словно рабыню безвольную.

«Вятко!»

Сын Томилы совсем сбил её с толку. Вместо того, чтобы подумать хорошенько, осмыслить, как обхитрить ведьму, как подобраться к Ясыне, Влада всё это время бегала от молодца по лесу.

Вспомнив, что могло между ними произойти, Влада вздрогнула, окатило её холодом. Может, это испытание богини Макоши? Может, так она решила верность укрепить в желании?

Знала ли Влада, ещё когда покидала родной стан, что пойдёт за Мирославом к врагам и даст себя на растерзание? Знала ли, что одно будет волновать её более всего на свете?

Выведать, где ныне Мирослав? Жив ли?

От безутешных мыслей Влада поёжилась — на волоске от позора и бесчестия. Однако судьба её собственная мало её трогала. Даже и вовсе не волновала. Не было ни страха, ни гнева, а только желание отыскать княжича и узнать, что цел он и невредим. Что не подобралась к нему Ясыня и жизнь его и душу не забрала к себе в услужение. А как сознавала, что могло уже и не быть Мирослава в живых, что отправился он в Навь, так сердце останавливалось, а жизнь сразу пустой казалась, бессмысленной.

Не может быть такого, что не дышит больше Мирослав! Влада бы почувствовала, обязательно. И душа её ведала, что жив он и где-то рядом.

«Что теперь будет? Увидимся ли с ним ещё?»

Взяло отчаяние, да настолько сильное, что так и зашлось дыхание, а в груди словно дыра разверзлась, сходная с той, которая была внутри у Мирослава.

Похоже, и она проклята вместе с ним в любви своей. Плохая она жена и не истинная обавница, как говорила матушка. И ноготка матери не стоит. Купава погибла из-за неё, из-за неё выкрали Мирослава. Хотела любви, а осталась ни с чем, потеряла всё и других сгубила.

Гул приближался, и уже перед дверью шумели буряне. Засов с обратной стороны неожиданно лязгнул, на миг пролился в полутемное заточение золотистый свет. Влада подскочила с лавки, прикрываясь руками, задрожала. Но тут же опустила руки, вскинула подбородок. Силясь не выказывать своего отчаяния, посмотрела прямо и твёрдо, смахнув с лица горечь.

В погреб зашли сразу трое мужей: седовласый старец и двое юношей.

«Сыновья, знать».

Васильковые глаза, вытянутые лица, длинные носы — всё схоже, только возраст различал их. Старец по всему волхвом слыл: с посохом, на шее горсть оберегов из железа, да частокол звериных клыков.

— Ну, здравствуй, краса лесная.

«Эк ласково называет, а как ловить сетями — не проявил чести».

Влада сжала губы, показывая всем своим видом, что так просто зубы ей не заговорить волхву.

Старец усмехнулся только — позабавился строптивости девичьей. Сын, тот, что младше, с тесьмой на лбу, скривился в ухмылке, другой, старший, смотрел серьёзно и сурово, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Обавницу в лесах ныне редкость встретить. Не обижайся больно, упускать такую чудную птицу не желали, — начал старик, оглядывая Владу с ног до головы.