Но суть не в этом.

Сколько бы я ни проигрывал в голове наш с ним разговор, сколько бы я ни пытался проанализировать его слова, я всегда приходил к одному и тому же выводу. Несмотря на то, что мы уже два месяца сидим в одном кабинете, моего имени он не знал. Он не видел, как я получал приз, хотя сидел прямо напротив сцены.

Для него я был невидимкой.

Блин, он поди не разговаривал со мной, потому что просто не замечал меня.

Звякнул колокольчик микроволновки, я вытащил буррито и положил его на тарелку. Затем я налил молока, прошёл в гостиную, включил телевизор и уселся на диван. Я попытался сосредоточиться на еде и новостях и не думать о произошедшем. Я подул на буррито и откусил кусок. Том Брокау докладывал о данных по больным СПИДом. Он выглядел очень серьезным, стоя на фоне синего экрана, и говорил:

— Согласно недавнему опросу, проведенному совместно «Нью-Йорк Таймс» и NBC, среднестатистические американцы полагают…

Среднестатистические американцы.

Это словосочетание запало мне в душу.

Среднестатистический американец.

Это же я. Я смотрел на Брокау. Я чувствовал себя больным и, наконец, моя болезнь была диагностирована, но никакого облегчения от этого диагноза я не испытывал. Описание было верным, но слишком общим, слишком размытым. В этих двух словах было какое-то заверение в нормальности. Только я не был нормальным. Я обыкновенный, но не просто обыкновенный. Я был сверхобыкновенный, чересчур обыкновенный, настолько обычный, что меня забывали даже друзья, а коллеги не обращали абсолютно никакого внимания.

У меня было странное чувство. Вернулся внутренний холод, возникший, когда Вирджиния и Лоис заявили, что видели меня во время обеда. Всё вокруг вдруг стало каким-то уродливым. Одно дело — быть просто обычным человеком. Но совсем другое — настолько патологически обыкновенным. Я постоянно оставался невидимым. В этом было нечто пугающее, жуткое, практически сверхъестественное.

Я потянулся и схватил со стола вчерашнюю газету. Открыл страницу со списком пяти самых популярных фильмов прошедших выходных.

Именно эти фильмы я очень хотел посмотреть.

Я посмотрел список десяти самых популярных песен этой недели.

Все они оказались моими любимыми, которые я слушал чаще всего.

Сердце заколотилось в груди. Я встал и прошёлся по комнате, подошёл к стеллажу со стереосистемой. Я просмотрел стопку дисков и понял, что моя музыкальная коллекция была не старше последних десяти лет.

Безумие какое-то.

Но в этом был определенный смысл.

Если я обычный, то обычный во всём. Не только во внешности или чертах характера, а и во всём остальном. Возможно, этим объяснялось моё постоянное следование «золотой середине», моя непоколебимая вера в принцип «умеренность во всём». Я никогда не прибегал к крайностям. Во всём. Никогда не ел слишком много или слишком мало. Никогда не был слишком жадным или чересчур щедрым. Не считал себя ультралибералом или крайним консерватором. Не был я ни гедонистом, ни аскетом, ни запойным пьяницей, ни убеждённым трезвенником.

Я никогда не принимал ничью сторону.

Если задуматься, неправильно считать, что идеальное решение проблемы — это компромисс, что истина всегда лежит где-то между двумя крайностями. Не бывает счастливой середины между добром и злом, истиной и ложью. Однако двусмысленность, которая лишила меня возможности принимать практические решения, сокрушила и мою мораль. Я постоянно колебался между различными точками зрения, застревал посередине и не мог выбрать ту или иную сторону.

Среднестатистический американец.

Моя экстраординарная обыкновенность не являлась лишь частью моей личности, она являла собой мою сущность. Ею объяснялось, почему никто из моих сверстников никогда не подвергал сомнению выбор обладателя той или иной награды.