— Скука, отче! — говорит Кондратий Трифоныч после взаимных приветствий.

— Можно молитвою развлечься! — отвечает батюшка, и при этом лицо его осклабляется.

— Ну вас!

Молчат.

— Сидел-сидел, молчал-молчал, — начинает Конратий Трифоныч, — инда дурость взяла! черт знает чего не передумал! хоть бы ты, что ли, отче, паству-то вразумил!

— Разве предосудительное что заметить изволили? — отвечает батюшка, и лицо его выражает жалость, смешанную с испугом.

— Да что! грубят себе поголовно, да и шабаш!

— Непохвально!

— Просто житья от хамов нет!

— В ком же вы наиболее такое настроение замечать изволили, Кондратий Трифоныч?

— Во всех! От мала до велика — все грубят! Да как еще грубить-то выучились! Ни слова тебе не говорит — а грубит! служит тебе, каналья, стакан воды подает — а грубит!

Батюшка тоскливо помотал головой и крякнул.

— И во многих такое настроение замечаете? — брякнул он, позабыв, что повторяет свой прежний вопрос.

— Да говорят же тебе: во всех! во всех! Ну, слышишь ли ты: во всех! во всех!

Батюшка слегка привскакнул и откинулся назад, как будто обжегся. Опять молчат.

— Что ж это за скука такая! — начинает Кондратий Трифоныч, — закуску, что ли, велеть подать?

— Во благовремении и пища невредительна бывает.

— А не во благовремении как?

Батюшка опять привскакивает и откидывается назад.

— Ну, и сиди не евши: зачем пустяки говоришь! Молчат.

— Не люблю я, когда ты пустяки мелешь! Молчат.

— И кого ты этими пустяками удивить хочешь? Батюшка краснеет, Кондратий Трифоныч тяжко вздыхает и произносит:

— Ох, скука-то, скука-то какая!

— Время неблагопотребное, — рискует батюшка, но тут же обнаруживает беспокойство, потому что Кондратий Трифоныч смотрит на него сурово.

— И откуда ты этаким глупым словам выучился! говорил бы просто: непотребное время! И не надоело тебе язык-то ломать! — строго говорит Кондратий Трифоныч.

Опять водворяется молчание, изредка прерываемое глубокими вздохами Кондратия Трифоныча. Батюшка вынимает платок из кармана и начинает вытирать им между пальцев.

— Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! — произносит Кондратий Трифоныч.

— О гресех… — начал было батюшка, но не окончил, а только пискнул.

— Тьфу ты!

Молчат.

— А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, попа высек? — спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч.

— Сс… стало быть, следствие наряжено?

— Да, брат, тоже вот все говорил: «о гресех» да «благоутробно» — ну, и высек!

Всю эту историю Кондратий Трифоныч сейчас только что выдумал, и никакого попа Скуракин не сек. Но ему так понравилась его выдумка, что он даже повеселел.

— Да, брат, права наши еще не кончились! Вот вздумал высечь — и высек! Ищи на нем!

— Однако, позвольте, Кондратий Трифоныч, осмеливаюсь я думать, что господин Скуракин поступил не по закону!

— Ну! по какому там еще закону! Известно, секут не по закону, а по обычаю!

— Позвольте, Кондратий Трифоныч! я все-таки осмеливаюсь полагать, что господин Скуракин не имел никакого права!

— Высек — и все тут!

— Высечь недолго-с…

— Ну да… и долго, и не долго… а высек!

Батюшка крякнул; он видимо был обижен.