Сам Септимус женился в двадцать один год и имел дочь Кэтрин, на год Старше Теолы.

— Не думай, что я принимаю тебя под свою крышу с радостью, — грубо сказал он. — Поведение твоего отца не заслуживает даже презрения, и я никогда не прощу его и твою мать за позор, которым они покрыли имя нашей семьи.

— Позор? — переспросила удивленная Теола. — Что плохого они сделали, кроме того, что убежали и обвенчались?

— Ты считаешь, что это не позор — смешать нашу кровь с кровью обыкновенного выскочки, человека, зарабатывавшего на жизнь уроками, человека, предки которого наверняка были выходцами с самого дна?

— Это не правда! — возразила Теола. — Родители папы были добрыми, благородными людьми, пользующимися большим уважением в родном Бедфордшире, а сам папа — очень умным, как многие…

Она осеклась, потому что дядя сильно ударил ее по лицу.

— Как ты смеешь спорить со мной? — обрушился он на нее. — С самого начала нашего знакомства, Теола, ты должна ясно понять одну вещь. Поскольку ты моя племянница, я не могу позволить тебе умереть с голоду. Поэтому ты будешь жить в моем доме. Но ты должна меня слушаться и не говорить о своих отце и матери ни со мной, ни с кем-либо другим. Это понятно?

Щека Теолы горела, но она не схватилась за нее рукой.

Широко раскрытыми глазами она смотрела на дядю, больше пораженная, чем испуганная этим первым проявлением насилия, с которым никогда еще в жизни не сталкивалась.

В последующие месяцы ей предстояло узнать, что дядя готов ее ударить всякий раз, когда она его раздражала, а это случалось довольно часто.

И еще он бил ее, когда она ему не подчинялась, что причиняло ей не только физические страдания, после которых ее охватывала слабость и головокружение, но и унижение, оставлявшее кровоточащие раны в ее душе.

Никогда прежде она не подозревала о существовании на свете таких людей, как ее дядя, да и тетя тоже.

Если удары дяди были болезненными, то пинки и щипки, а также постоянные укоры тетки казались практически невыносимыми.

Теола раньше никогда не представляла себе, что значит жить среди ненависти.

Ее всегда окружала любовь, та любовь, которую питали друг к другу мать и отец и которая окружала их аурой, подобной сиянию, когда они были вместе.

А их любовь к ней всегда заставляла ее чувствовать себя существом драгоценным.

После нескольких месяцев обращения, больше похожего на издевательство, она бродила по замку словно призрак, надеясь остаться незамеченной.

Теола молилась о том, чтобы по мановению волшебной палочки стать неуязвимой для грубых голосов, отдающих ей приказы, и грубых рук, всегда готовых ударить тогда, когда она меньше всего этого ожидала.

Она пыталась подружиться со своей кузиной Кэтрин, но обнаружила, что это невозможно.

Кэтрин унаследовала холодность своих родителей и была равнодушна ко всем и ко всему, если это не касалось ее лично.

Теола вскоре поняла, что должна платить за стол и ночлег в доме дяди рабским служением Кэтрин, и все больше превращалась в ее личную служанку.

Она бегала по дому, выполняя поручения, с самого утреннего пробуждения и до того момента, когда шла спать.

Она чинила и гладила одежду Кэтрин, стирала большую часть ее воздушных одеяний и вынуждена была выслушивать ее самовосхваления, зная, что от нее ждут согласия со всем сказанным и что возражать — значит навлечь на свою голову суровое наказание.

— Я часто думаю, что у меня греческие черты лица, — однажды сказала Кэтрин, — я похожа на статуи греческих богинь, которыми все так восхищаются.

Теола с трудом удержалась от того, чтобы возразить, что это вовсе не так.

Кэтрин совсем не походила на гречанку.