На моих глазах вновь появились слёзы. Я с трудом осознавала, что если бы от Яны остались одна рука или нога, её муж любил бы эту руку или ногу. Да от Яны практически ничего и не осталось. Обугленная головешка с обожженными глазами без ресниц. Я вновь открыла и закрыла глаза.

Аскольд улыбнулся.

— Главное, ты всё слышишь и понимаешь, а говорить научишься, — радостно прошептал он.

В больнице ко мне относились с особым вниманием, трепетом и осторожностью. Ведь на сегодняшний день излечивают только тех больных, у кого площадь глубоких ожогов не превышает сорока процентов. Если больше, то летальный исход. Если я осталась жить, значит, я — исключение из медицинских правил.

Главный метод лечения глубоких ожогов — оперативное восстановление утраченного кожного покрова. От Аскольда я слышала, что мне произвели иссечение некротических тканей с одномоментной пересадкой аутотрансплантов. Там, где погибла не только кожа, но и подкожная клетчатка, мне пересаживали не кожные лоскуты, а кожу с подкожной клетчаткой с мышечными тканями для обеспечения питания поражённых тканей с применением пластики, используя микрососудистые артериальные и венозные швы. Всё это делалось для предупреждения инвалидности.

Операции производились за операциями. К удивлению врачей клиники, несмотря на все сложности, глубокие ожоги поддавались лечению успешно, и страх ампутации конечностей остался в прошлом. За мной постоянно наблюдали, меня исследовали и назначали курс за курсом различные лечебные процедуры. Меня содержали в стерильной палате.

Вскоре я уже смогла сидеть и вставать. Лицо у меня было забинтовано, поэтому я не видела своего уродства. Все перевязки мне делали под наркозом, иначе от дикой боли я тут же потеряла бы сознание. Самый страшный момент настал, когда с меня сняли бинты и я первый раз посмотрела на себя в зеркало. Я увидела изуродованную девушку, тело которой было покрыто страшными безобразными рубцами. Аскольд специально прилетел в тот день, когда мне снимали бинты. Увидев мои наполненные болью глаза и услышав глухие звуки, которые вырывались из моей груди, он подошёл ко мне и слегка прижал к себе.

— Яна, не переживай. Будем делать пластику до тех пор, пока твоя внешность тебя не устроит и рубцов на тебе не останется. Ты веришь, что всё будет хорошо?

Я со слезами на глазах смотрела на Аскольда и в знак согласия закрыла и открыла глаза.

— Не плачь, родная. Самое страшное позади.

Я уткнулась в грудь мужчине, который неожиданно стал для меня близким, и решила, что самое страшное ещё впереди. Впереди череда сложнейших пластических операций, которые мне предстояло вынести. Теперь уже врачи верили в хороший исход и постоянно говорили, что организм молодой, справится.

Каждый день, проведённый в клинике, стоил больших денег, поэтому персонал здесь был добрым и обходительным. Я смотрела в окно на прогуливающихся в парке пациентов, и однажды, не выдержав, взяла мобильный, заботливо оставленный мне Аскольдом для того, чтобы я писала ему сообщения, так как говорить я не могла, и набрала номер Матвея.

Услышав голос Матвея, я почувствовала, как заколотилось сердце. Мне хотелось закричать в трубку, но я не могла… Вот уже долгое время я была лишена подобной возможности и завидовала тем, кто умел говорить. Голос Матвея был слишком живой и даже какой-то весёлый. Я слушала его голос, обливалась слезами и не могла представить, как он живёт без меня.

— Слушаю! — кричал в трубку муж. — Говорите, слушаю! Если вам нечего мне сказать, то не хрена сюда звонить! — В трубке послышались быстрые гудки.

Набрав номер своей мамы, я услышала её родной голос и заплакала. Он был слишком тихим, грустным и глубоко несчастным.

Я машинально набрала номер Аскольда и, услышав пьяный женский смех, тут же сбросила вызов.