Гудели, гудели по баракам, потом кто-то прибегает и кричит:

— Понесли в больничку Костю — извинился режим!

Я с нар соскочил и — в санчасть. Не пустили к нему, конечно. Но там Альгис Карлович, лекпом-зэк, сказал, что подлечат и выпустят, а мне завтра можно прийти.

Недели две лежал Костя в больничке. Я все ходил к нему. Так сяду возле койки и сижу, а он дремлет. Лицо серое, еще уже стало, но глаза откроет, а они такие же дерзкие и ни грамма в них никакой отдачи нету. Я все хотел у него спросить, что ему охота из-за этого мусорилы себя было гробить. Душа бы из него вон. Ну обозвал, а ты его тоже облай, если натура не терпит. Ну дадут десятирик, так кому это страшно. Но я не спросил, понимал, что не надо. А вот Федя Брованов так сразу и спросил. Но Федя грамотный, он издалека зашел, по-культурному. Он заскочил проведать, и я как раз сидел. Ну заходит Федя — они же с Костей никто, до этого и не разговаривали — и сразу ему сто в гору выписывает.

— Здорово, — говорит, — народоволец.

А Костя зенки свои зеленые скосил и отвечает:

— Ошибаешься, не тот.

— Тот самый, кто еще.

— Я волю не воевал.

— А зачем тогда вся атанда? — лыбится Федя.

— Есть такая абстракция, забытая…

— Просвети, — заводит Федя.

Но Костя тоже не тютька, не заводится, а с язвотинкой отвечает:

— Не поможет.

— Что, только ты и понимаешь? Монополия?

— Монополия у начальника режима.

— Ладно, лежи. Еще наговоримся, если не кинут тебя на этап, — Федя усмехнулся, положил на тумбочку кулечек самосаду и отвалил.

Я-то не очень понял, о чем это они спорили, но вижу, хоть и смеется Федя, а Костяша-то его смутил. Он и отвалил сразу, потому что козырей нет. А я думаю, правду сказал Федя насчет этапа. Теперь на Костю начальство зубок заимело. Ну я и сказал ему, а он это без внимания, а про Федю спросил, что, мол, за рыбина? Сказал я, что самостоятельный мужик, морячина.

Да… Но не по-Фединому вышло. Костю на этап не отправили. Он еще из больнички не вышел, а нашего режима уже куда-то на другую командировку перевели и прислали нового, молодяка, видно, только из училища. А Костя еще в бараке полмесяца покантовался; уколы ему лекпом делал. Поддошел-то он крепко. А блатные приходили все на него поглядеть, что за дух такой? Так, вроде к Самовару в гости, а сами на наш угол озираются. Известно, не любят они, гады, когда на колонне очень уж авторитетный мужик заведется и дерзкий. Ведь если работяги кого зауважают, то он может поднять их против блатных. Бывало такое на командировках, что этой сволоте руки-ноги ломали и в запретку выкидывали.

Но Костя жил тихо. Он ни с кем не разговаривал почти. Снова стал в лес выходить. Федя Брованов только повадился к нам. Придет, сядет на нарах и вот заводит Костю. Я прислушивался, о чем они разговоры ведут, вроде спорят все время, но, вижу, симпатизируют друг другу.

Словом, живем потихоньку. Срок идет. Костя уже совсем направился, не хуже прежнего пилить стал. И тут опять он кашу заварил.

Это уже вторая получка подошла. Свою первую он в трюме проголодал, и ее отправили на лицевой. А эту он сам получил. Бугор ему ничего, подходяще вывел, но он и работал без дураков. Ну, значит, получили денежки. У ларька толпа. Блатным тоже хлопоты — нужно общак собрать. У нас на колонне дань эта не так большая была: трояк с червонца.