Гостиный Двор, спекулянты в "тупорылых" куртках, кроссовках "минакат". Думской переулок заставлен "жигулями", деловой мир – официанты, таксисты, "мамины хуи", толстые дядьки в клетчатых кепках, выскакивающие из подсобок Елисеевского со свертками под мышкой. И я такой в голубой болоньевой курточке, выданной в ПТУ стою, курю.

Безумный был этот восемьдесят шестой, грохочущий. Челленджер, Чернобыль, комета Галлея. Как-то нам было насрать на все катастрофы мира. Мы ходили в клетчатых рубашках и вареных в хлорке джинсах, кеды варились в одной лохани вместе с джинсами. Мажоры щеголяли в гавайских рубахах, белые такие в пальмах с коротким рукавом, это было очень круто.

Через два года в первое после армии лето, я встретил Леху Марычева все в той же рубахе. Пальмы завяли, и сам Леха выгорел настолько, что не узнал меня. А может просто подходила его очередь – я шел мимо "стекляшки", везде очереди, за любой фигней, талоны, талоны на водку, хлеб, стиральный порошок. Я пошел дальше по улице Софьи Перовской, из всех окон "Ласковый май", в сумке приятно булькало "счастье" ноль пять и две по ноль семь, мне западло было маяться в очередях. До самой эпохи "Рояля" я покупал бухло у спекулянтов. Помню, обернулся, "стекляшка" опоясанная тройной очередью, Марыча уже не видно, засосало толпой в кафельные недра магазина. Вернуться? Налить? Интересно же, как они тут два года.

Я махнул рукой и пошагал дальше.

Осенью того же года я женился и переехал к жене на проспект Большевиков, никого с ФРГ я больше не видел…

Кира переживает за Донецк. Она сидит у меня на кровати, смотрит новости, показывают старушек в разгромленных домах.

Потом помогает мне заклеивать окна, говорит, что выходит замуж, что ее "увезут по осени", что беременна.

Планшет проебан, не беда, теперь у нее есть Лепешка молодой бомж, я их и раньше видел вместе. Они очень похожи Лепешка бородатый, в разных ботинках, у Киры на кроссовках вместо шнурков проволока, черные джинсы блестят от грязи, их можно принять за кожаные. Интересно, она ебется с ним? Не может быть.

Каждое утро топчут банки во дворе, рядом куча металлолома собранного по помойкам. Этого хватает на пару бомж-пакетов и поллитра разведенного спирта.

Как-то вижу – идут. Полные карманы конфет, у Лепехи слюни шоколадные висят. Кира высыпала мне в ладонь, дорогие конфетины – "трюфеля", "золотая Москва"

– Еще водка есть, будешь?

– Откуда?!

– С кладбища…

Лепешка захихикал, достал из карманов несколько недопитых бутылок, были еще бутерброды.

– Сегодня много похорон, удачно сходили…

Октябрь. Грязь, дождь круглые сутки. Тоска. Ничего не хочется. Надо убить мышь, каждую ночь это ничтожество шуршит попискивая, что-то грызет под тумбочкой, залить "макрофлексом" все ее норки.

Киру не видел несколько дней, думал шляется где-нибудь, как обычно. Но по вечерам горел свет в ее окне, заболела, наверное. Звоню.

– Ну, ч-ты?

– Сдохну сегодня.

– Так заходи, налью.

– Мне не встать, зайди сам. Дверь открыта.

Поднялся на второй этаж, вижу кляксы крови на ступеньках. Даже и не помню когда был здесь в последний раз "наверху", мне просто здесь нечего делать. В детстве ходил с бабушкой к соседям смотреть телевизор, это было очень давно. Почти ничего не изменилось. Двери все также обиты кожзаменителем, вата торчит из дырок…

В общем. Может быть, когда-нибудь я стану писателем, и смогу нарисовать, представить вам коробочку из дерева и полиэтилена, эти девять, может, десять или двенадцать квадратных метров под названием КОМНАТА КИРЫ.