|
Она не изгнанница и не «перемещенное лицо», просто женщина, которая не рождена для того, чтобы прилепиться к земле, как дерево… Дювернуа обернулся, наткнулся в темноте на стул. – Я держу вас в темноте, простите меня! – Он повернул выключатель, и хрустальная люстра загорелась под потолком, свет едва проходил сквозь пыльные подвески и слабо освещал большую комнату. – Надо вам сказать, Граммон, что эта болезнь у меня хроническая, так и живу… – Он наполнил стакан Патриса и снова, вытянув ноги, запрокинув голову, с отсутствующим взглядом уселся в кресло. – Но книгу я хочу написать для нее… Ваше стихотворение, украинец и его тоска по Испании… вы не знаете, как часто я их вспоминаю. Когда я слышу слова, которые поражают, как слова этого стихотворения, я говорю себе… Часто я себе говорю… Зачем писать, когда другой уже сказал то же самое… и так хорошо, намного лучше, чем я смогу это сделать! Но то, что хочу сказать я, – не похоже на эти стихи… Знаете ли вы строчки Клоделя: «…И что для меня все ароматы изгнания, когда пальцы пахнут листом орешника, который я растираю…» Вот моя цель… Вот что я хотел бы сказать… И тем не менее я благодарен вам за «испанскую грусть» и за все, что вы мне рассказали сегодня. Знаете ли вы, что эти стихи говорят мне гораздо больше о коммунизме, чем все их газеты? В самом деле… Но что ему до коммунизма, этому Дювернуа! Чего он все возвращается и возвращается к нему! Зачем ему коммунизм? – Но я думал, что вы мне еще что то хотели рассказать, – повторил Дювернуа в то время, как Патрис, потягивая джин, рассеянно молчал. – Вы так внимательно занялись моими делами, Граммон… – Это вполне естественно, – возразил Патрис. Теперь он упрекал себя, что принял за развязность и спесь застенчивость и душевное целомудрие Дювернуа. – Кроме того… Помните ли вы женщину, с которой мы встречались в Нормандии? Монику… Впрочем, это глупо… Как вы можете ее не помнить, когда она спасла вам жизнь!… Но я не знаю, известно ли вам ее настоящее имя… Ее зовут Ольга Геллер. – Ну да, разумеется, конечно, я помню… Мне потом сказали, что она работает в ГПУ. Советская шпионка. Пораженный Патрис поставил стакан на стол: – Работает в ГПУ, Моника? – Ну да, – повторил Дювернуа, – отчего это вас так потрясает! Что здесь такого удивительного? Меня предупредили об этом еще в армии. Офицеру не полагалось общаться с ней, даже если она и не была непосредственно опасна… Это касается также и административных, и министерских служащих, уверяю вас… Но что вы хотели мне рассказать о ней? Теперь ведь я не в армии, я – частное лицо. Патрис был растерян: – Что я могу сказать… Меня никто ни о чем не предупреждал… Для меня она по прежнему Моника, наша преданная, верная, милая Моника! Вы помните? Она так много для нас делала… И я никогда не встречал такой смелости, даже у мужчин… И как хороша при этом!… – Она все еще хороша? – Для меня – да. Может быть, она и изменилась с тех пор, но я этого не замечаю… Ведь прошло уже лет десять? Моника – шпионка! – А что она делает сейчас? – спросил Дювернуа невозмутимо. – Она спряталась от всех… Несмотря на необычайные подвиги и ордена… Получает большое жалованье в рекламной конторе. Моника – шпионка… это безумие… – Но, милый друг, не могло же у русских не быть шпионов, так почему не Ольга Геллер?… Одинокая женщина, без определенной среды… А помните, как она говорила о России, с каким энтузиазмом! – Да, я очень хорошо помню… Но, скажите мне, разве в эпоху Сталинграда хоть кто нибудь говорил о России без энтузиазма? – И Патрис сухо добавил: – К тому же Моника, или, если вам больше нравится, Ольга Геллер, – француженка: у нее французский паспорт. |
