|
Никогда и никуда не принимали его без обмана… Всегда находился кто нибудь, кто предупреждал: „Остерегайтесь – он был в „Аксьон Франсез“… „Остерегайтесь – он еврей, его родители были отравлены газом!“ И всегда наступал день, когда отношение к нему внезапно менялось… При таких условиях он не мог принадлежать ни к какому кругу, ни к какой партии, и ему оставалось только идти к людям, которым наплевать на все и на всех. На нем было клеймо ренегата и предателя, в то время как он жаждет… нет, в то время как он жаждал верой и правдой служить тем, чья сила наполнила бы и его жилы и позволила бы ему считать себя царем творения… „Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…“ Почему он обязан считать себя евреем, когда они ему чужды, он знал только несколько челозек, которых встречал у родителей. Он не принадлежал к ним ни по культуре, ни по внешнему своему виду. Его мать высидела лебедя, он был гадким утенком, и тому подобное… „Гренада, Гренада, Гренада моя…“ Не хватало музыки. Саша был способен к музыке, он любил музыку, но родители обучали игре на фортепьяно Мишу, которая не могла отличить „На мосту в Авиньоне“ от „Брата Жака“… А может быть, он стал бы великим музыкантом – и тогда он был бы сам себе обществом и партией, ему не надо было бы иметь других убеждений, кроме музыкальных… Он был бы окружен поклонниками и поклонницами… Вместо этого страшного одиночества, когда все от него отшатываются… Но он им еще покажет, чего он стоит! Роман… Он вложил в этот роман всю свою жизнь… а от издателей – ни слова, хотя они давно могли бы собраться ответить… Как они шумят там, за стеной!… У Саши раскалывалась голова. Бред. Раз он никому не нужен, он сам найдет выход… Мысль, что все зависит теперь от мнения какого то интеллигента, рецензента из издательства, была для него как нож острый… Ах, одиночество и вся эта белиберда, попытки выйти из одиночества, присоединиться к тому или к сему, вступить, примкнуть… все это уже отошло в прошлое, далеко, далеко… В эту ночь он всего лишь играл комедию. Все это было уже в прошлом, как тот день, когда его, шестилетнего, первый раз повели в театр, как первая женщина, первое столкновение с полицией на бульварах, как выкрики: «Францию – французам!…“ А теперь, когда ему уже знаком концентрационный лагерь, эсэсовцы, бордели, когда каждый божий день перед ним взвивается театральный занавес… Ах, в одиночестве была своя прелесть! За свою жизнь человек иногда меняется, как будто он родился заново. Теперь он только делал вид, что страдает, на самом деле он был рад своему одиночеству. Скорее бы только эти злодеи издатели ему ответили… Голова у Саши раскалывалась. – Мне пора домой, моя мать не ложится спать, пока я не вернусь. После смерти отца она стала очень нервна… – Ну что ж, очень жаль… – Но вы все таки вымойте посуду… Не может же Алиса одна убирать за вами! – Скорее… Натали, ты живешь в этом доме… Даниэль, ты что, считаешь – это ниже твоего достоинства?… – Все таки странно… У Гастона отец умер месяц тому назад, у Жанно – два месяца, а теперь у Пэпэ… Звяканье посуды, ножей, вилок, они занялись там уборкой, наверное, теперь скоро разойдутся… Грустный и задумчивый голос: – Сколько пап потеряли… Общий взрыв хохота… Ха ха ха ха! Эти ребята прямо таки возмутительно циничны! – Но я не то хотел сказать! – протестовал голос… – Да, да… Не огорчайся, Пэпэ! – Ты просто поэт, у тебя так нечаянно получилось… Пэпэ, это же не имеет значения… Не вздумай плакать… Саша задыхался от злости. |
