|
Роль без слов. Я опозорился, больно ушибся, а упасть ухитрился так, что увлек за собой другого. Мне все еще хотелось быть сильным. На школьном дворе я приметил некоего Фредерика Фромана. Этакий рак-отшельник в очочках, алюминиевая оправа, линзы как бутылочные донышки; из тех, кого вечно теряют в супермаркете или на пляже. Я предложил ему со мной дружить. Он оглядел меня с головы до ног и улыбнулся, искренне тронутый, что вызвало у меня неприязнь. Уже тогда. Я пригласил его к себе домой после уроков, и он согласился с радостью, которая до сих пор сидит во мне занозой. Мы шли через сад Монстреле, где моя трусость взяла верх.
Дерись. Что-что? Дерись, если ты мужчина. И я сжал кулаки, уже готовый ударить. Дерись. Защищайся. Я наступал. Грозный. Трусливый. Такой трусливый. Давай, давай, дерись. Его руки безнадежно свисали вдоль тела. Одна из моих метнулась, как сорвавшаяся с тетивы стрела, и попала ему в рот; я расквасил кулак о его зубы. У меня пошла кровь, и у него пошла кровь. А я думал, ты хочешь со мной дружить. И тогда моя трусость хлынула слезами, а Фредерик Фроман подошел ко мне, и с его окровавленных губ слетели слова, осудившие меня на вечное проклятие: я знаю, что такое не быть сильным, я на тебя не сержусь. Я бы и сам себя ударил. Я бы и сам. Моя алая рука пожала его руку. Еще сами того не зная, мы стали друзьями, и, наверно, навсегда. В булочной на улице Кревкер я купил ему батончик «Марс» за пятьдесят сантимов, мое жалкое извинение. Он посмотрел на меня маленькими грустными глазками побитого пса. Фпафибо, но, по-моему, ты фломал мне фуб. В тот день родился ФФФ, Леон. Флавный Фредерик Фроман.
Я вырос в запахах, которые не были ее запахами, на руках, которые не были ее руками, Леон. Я вырос без материнской ласки. Вот почему нынче ночью я хочу, чтобы мы остались вместе, ты, Жозефина и я. Зато тетушкам твоим повезло больше. К ним проявляли интерес. Без конца их фотографировали, снимки были повсюду, целые альбомы. Мои родители аккуратно складывали их, как будто боялись потерять. Они собирали все: рисунки, ленточки из волос. Восторгались их сходством, бледной прелестью их лиц, зелеными глазами, светлыми локонами. Похожие, казалось мне, на две фарфоровые вазочки, они никогда не расставались, даже в туалет ходили вместе. Мне не было места в их играх, я был не в счет, чувствовал себя невидимкой. Мне было двенадцать лет, а им семь, как тебе. Они со мной не разговаривали, они обсуждали меня между собой: от него плохо пахнет. Свитер у него дурацкий. Он ковыряет в носу. У него прыщи на лбу. И на носу тоже. Это оттого, что руки грязные. К счастью, твой дедушка был химиком, он сделал для меня крем, и прыщи исчезли. Сестры бывали иной раз жестоки; они говорили: кому нужен брат, лучше бы завели собачку. Однажды утром одна из моих сестер не проснулась. И вся наша семья рухнула.
Его недуг не дал о себе знать болью. Только безграничным лицемерием. Опухоль вышла за пределы кишечника, распространилась на лимфатические узлы, дала метастазы в печень. А он мог еще пожить. Я скажу, что ты имеешь право не бороться, папа, я прощу тебя, мы все тебя простим, если вместо того, чтобы бессмысленно и неизбежно мучиться, ты предпочтешь отправиться на несколько дней на яхте по озеру Комо, пересечешь Прованс на «Бентли», попьешь «Шато Петрюс» 1961-го или 1990-го или посмеешься с моими детьми, с Анной, с теми, кто жив, или посмотришь в последний раз на фотографии Анн. Если ты предпочтешь вспоминать, верить в глупости, воссоединение, прощение. Я закурил, не знаю, которую по счету сигарету и улыбнулся, вспомнив тот единственный раз, когда мы обедали вдвоем, тет-а-тет. «Кафе де ла гар». Он смотрел на меня серьезно, зелень глаз замутилась, словно волна взбаламутила ил. В молчании мы съели салат из сельдерея, потом он медленно утер губы жестким уголком белой накрахмаленной салфетки и заговорил. |
