|
Это были статьи на пятнадцать полос по четыре сотни знаков. В силу собственной неловкости и стеснительности поначалу я работал с трудом, совершенно не представляя, о чем спрашивать собеседника и как об этом пи-сать. Однако после нескольких интервью и ряда проб и ошибок я открыл для себя один секрет – нужно попытаться найти в собеседнике нечто незаурядно-возвышенное, нечто тонкое, теплое. Оно может быть сколь угодно ничтожным и незначительным, но стоит его отыскать, и вопросы польются сами собой, а значит, статья выйдет живой и увлекательной. Главное – это любовь и понимание, сколь бы избито ни звучали эти слова. Впоследствии я брал множество интервью и лишь однажды не смог проникнуться к собе-седнику ни каплей любви – собирая для еженедельника материал об известном частном универ-ситете, я провел в нем около недели, но так и не почувствовал ничего, кроме атмосферы власти, гниения и лицемерия. Я беседовал с десятком педагогов, включая ректора и деканов, и лишь один из них был со мной искренен – доцент, двумя днями ранее подавший заявление об уходе. Но это в прошлом. Вернемся к мирному рассказу о галереях. Почти все это были мелкие районные галерейки, не имевшие никакого веса. Я посещал их вместе с фотографом, высоким парнем года на три или четыре старше меня. Пока я беседовал с хозяевами галереи, он фотогра-фировал интерьер. В конце интервью я всегда задавал галеристам один и тот же вопрос: «Какая картина по-трясла вас больше всего?» Не лучший вопрос для интервью – все равно что спросить писателя о любимой книге. Слишком пространная тема. Собеседник наверняка ответит, что любимых книг слишком много, или отделается дежурной фразой. Тем не менее я задавал этот вопрос каждому собеседнику. Отчасти потому, что мне казалось важным спросить об этом у человека, профес-сионально занятого искусством, отчасти в надежде, если повезет, услышать интересную исто-рию. О картине «Мужчина в такси» мне рассказала гале-ристка лет сорока. Далеко не красавица, но мирные и благородные черты ее лица дарили душе ощущение покоя. Белая блуза с крупным бантом, серая твидовая юбка, черные туфли на высоком каблуке. Когда она ступала по паркету больными с детства ногами, шаги гулко отдавались в зале нестройным звуком, словно кто-то вбивал клин. Ее галерея на первом этаже одного из зданий в Аояме в основном специализировалась на гравюрах. На дилетанта вроде меня развешанные на стенах работы не произвели особого впечатления, но некий магнетизм ее личности удивительным образом подсвечивал окружающие предметы, и они казались намного ярче, чем в действительности. После интервью она убрала кофейные чашки, достала из буфета бокалы и бутылку красно-го вина и предложила нам с фотографом, потом налила себе. У нее были молодые руки с тонки-ми пальцами. В подсобке на плечиках висели тренч от «Burbery» и серый кашемировый шарф. На письменном столе лежали стеклянное пресс-папье в форме утки и маленькие золотистые ножницы. Стоял декабрь, и с потолка из крошечных динамиков лились рождественские мелодии. Она поднялась с места, пересекла комнату и вернулась с портсигаром. Прикурив от длин-ной золотистой зажигалки, выпустила тонкую струю дыма. Если бы не странный ритм ее шагов, я бы даже не заметил некоторой неестественности ее движений. – Ну и последний вопрос. Если позволите, – промолвил я. – Конечно, пожалуйста, – улыбнулась она. – Вы говорите как следователь из телесериала. Я засмеялся. Вслед за мной засмеялся и фотограф. – Какая картина потрясла вас больше всего? – спросил я. Она немного помолчала, задумавшись. Затем, взглянув на меня, затушила в пепельнице окурок. – Смотря что вы имеете в виду под словом «потрясла». Что значит «потрясла»? Вызвала восторг как художественное произведение? Или шокировала, потрясла в более примитивном смысле слова? – Не обязательно художественный восторг, – ответил я, – скорее, нечто более физиологи-ческое. |
