В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения… Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности – вот следы, оставленные Ломоносовым. Ломоносов сам не дорожил своею поэзиею и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч. С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искусству, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмотворстве, не думает… Зато, с каким жаром говорит он о науках, о просвещении».[4 - Высказывания Пушкина взяты Белинским из статья «Путешествие из Москвы в Петербург» (глава «Ломоносов»), написанной в 1833–1835 гг. и впервые опубликованной в посмертном собрании сочинений Пушкина под заглавием «Мысли на дороге».]

В этих словах виден взгляд удивительно верный, но тем не менее односторонний. «Влияние Ломоносова на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается»: это так и не так в одно и то же время. Под статьею Пушкина не выставлено года, когда она написана, и потому нам следует ограничиться уверенностию, что она была написана не раньше 1836 года, – десять или около того лет назад тому. В России все идет скоро, и десять лет для нас – много времени. В новой школе, которую сами враги ее почтили именем «натуральной»,[5 - См. вступительную заметку к статье «Петербургский сборник».] нет уже ни малейших следов ломоносовского влияния, следовательно, оно уже прошло. Даже в старой школе видно устарелое влияние Карамзина, но уже не Ломоносова. Если влияние последнего и было вредно, все же оно не было злом неизлечимым. С другой стороны, если и нельзя не согласиться, что влияние Ломоносова на русскую литературу было вредное, то из этого еще отнюдь не следует, чтобы оно не было необходимо. А что необходимо, то уже полезно, хотя бы с другой стороны и было вредно. Во время Ломоносова нам не нужно было народной поэзии: тогда великий вопрос – быть или не быть – заключался для нас не в народности, а в европеизме. Далеко ли ушел бы Ломоносов в науке, если бы, оставив без внимания ее успехи в Европе, стал хлопотать о науке русской, решился бы сделаться не нововводителем в этой области, а продолжателем трудов российских книжников и мудрецов, до него бывших?.. Первым благодетельным следствием возникавшей тогда литературы долженствовало быть отрешение общества не от национальности, а от непосредственного или бессознательного характера этой национальности. Мы должны были на время перестать быть русскими, чтобы потом сознательно сделаться русскими. Что влияние Ломоносова на литературу было надолго вредно, – это правда; но разве не правда и то, что и результаты реформы Петра Великого были во многих отношениях временно вредны? Однакож из этого ведь не следует, чтобы реформа Петра Великого не была в высочайшей степени полезна и благодетельна для России? – Ломоносов был Петром Великим нашей литературы. От его сочинений (кроме ученых) ничего не осталось теперь для нашего наслаждения; но многое ли осталось теперь и от учреждений Петра Великого и похожа ли сколько-нибудь Россия нашего времени на Россию Петра Великого? А между тем Россия нашего времени все-таки творение Петра Великого…

Суждение Пушкина о Ломоносове очень верно, как ответ на бессознательно восторженные возгласы слепых почитателей Ломоносова, которые и теперь, вопреки всякой очевидности, упорно хотят видеть в нем не только поэта, но еще и великого поэта, тогда как в сущности он не был ни то, *ни другое; но как окончательный приговор над Ломоносовым суждение о нем Пушкина – повторяем – односторонне.