|
Имя основателя и отца русской литературы и поэзии по праву принадлежит этому великому человеку. Натура по преимуществу практическая, он был рожден реформатором и основателем. Не приписывая не принадлежащего ему титла поэта, нельзя не видеть, что он был превосходный стихотворец (версификатор). Если прибавить к этому его глубокое знание русского языка (хотя по духу и потребностям своего времени он и старался придавать ему полу-славянскую и полу-латинскую величавость), то нельзя не согласиться, что в отношении к стиху можно подумать, что Державин жил и писал прежде Ломоносова. Этого мало: в некоторых стихах Ломоносова, несмотря на их декламаторский и напыщенный тон, промелькивает иногда поэтическое чувство – отблеск его поэтической души. В словах наших нет противоречия: живая натура – всегда поэтическая натура, хотя из этого и нисколько не следует, чтобы человек с живою натурою был непременно поэт: иначе и из Наполеона легко было бы сделать поэта и имя его внести в историю французской поэзии. Метрика, усвоенная Ломоносовым нашей поэзии, есть большая заслуга с его стороны. Некоторые думают, что ямбы, хореи, дактили, амфибрахии и анапесты не свойственны просодической натуре русского языка. Говорят, будто сам Пушкин впоследствии ставил себе в вину, что своими дивными стихами окончательно и безвозвратно утвердил эти размеры за русскою поэзиею и будто он хотел воротиться к размерам наших народных песен, для чего и написал свою «Сказку о рыбаке и рыбке». Если это правда, – это была ошибка со стороны великого поэта. Метр народных песен был хорош для выражения бедного круга понятий, выражаемых ими; но и в этом круге он далеко не исчерпывал просодического богатства русского языка; для выражения же новой бесконечно разнообразной и широкой сферы понятий он был бы совершенно недостаточен и крайне однообразен. Версификация Ломоносова недаром утверждалась: она сродна духу русского языка и сама в себе носила свою силу, от этого все попытки заменить ее были и будут бесплодны.[6 - Попытка ревизии системы стихосложения, разработан. ной Ломоносовым, и ее замены так называемым русским «народным» стихом, принадлежала А. X. Востокову («Опыт о русском стихосложении», 1812).]
Что касается до славяно-латино-немецких периодов Ломоносова, напыщенности его речи, нам теперь до всего этого так же мало дела, как и до странных костюмов эпохи Петра Великого: то и другое заменено теперь лучшим. По словам Пушкина, Карамзин к счастию освободил наш язык от чуждого ига. Слово: к счастию указывает как бы на случайность, тогда как тут была необходимость, и Карамзин – или кто бы ни был, лишь бы с такими же способностями – не мог бы после Ломоносова сделать ничего другого, кроме этого освобождения языка от чуждого ига. Карамзин, разрушив дело Ломоносова, тем самым только продолжал его. Великий реформатор приходит не с тем, чтобы разрушить, а с тем, чтобы создать, разрушая…
Но точно ли Карамзин возвратил свободу нашему языку и обратил его к живым источникам народного слова? Известно, что его прозаический слог делится на две эпохи – доисторическую и историческую, то есть что слог его «Истории государства российского» резко отличается от слога всех его сочинений, предшествовавших ей. Доисторический слог Карамзина был великим шагом вперед со стороны и языка литературы русской: в этом нет никакого сомнения. Но не менее несомненно и то, что это слог далеко еще не русский, хотя и несравненно более свойственный духу русского языка, нежели слог Ломоносова. Скажем более: не без причины восхищавший современников доисторический слог Карамзина теперь бледен и бесцветен. Он относится к настоящему русскому слогу, как язык новейших латинистов к языку Горация и Тацита. В нем и для иностранца, учащегося по-русски, будет все просто и легко, потому что иностранец не встретит в нем того, что называется идиотизмами,[7 - В современном языкознания более употребителен другой термин – идиома – для обозначения выражений, свойственных только одному языку и не поддающихся переводу на другие языки. |
