Но не ведали царственные и сановные женщины, какой искус уготован им уже через несколько минут.

Закончив поучение, Никон дал служителям собора знак, и четверо отроков принесли большую, в рост человека, икону «Рождество Христово». Лицо Девы Марии, склоненное над пресветлым младенцем, было умильное, розовое от нежной материнской ласки, прекрасные глаза ее сияли, руки были живые, каждая жилочка из-под кожи видна.

— Вот! — закричал Никон на прихожан, тыча пальцем в икону. — Вот оно, блядство латинянское! Змея, обвившая саму душу нашего святого православия.

Повернулся к попам:

— Взираете?! Да каждый наш погляд на сию икону — шаг к погибели. Не Богоматери вы поклоняетесь, но дьяволу в образе женщины. Тут и сиськи-то чуть не наружу! Срам! Содом и гоморра! Эй, принесите-ка мне копие!

Ему подали копие для разделения агничной просфоры, и, сойдя с алтаря, Никон встал перед иконою и двумя ударами ослепил изображение…

— О-о-ой! — прокатился под сводами стон женщин.

— То дьявол стонет! — сказал Никон, и каждый шелест его одежды, каждый шаг его стал слышен в огромном храме. — Несите! Несите! — закричал он на служителей.

И те приносили новые иконы святых, и Никон поражал копием каждого святого в глаза.

— А теперь отдадите эти иконы государевым стрельцам. Пусть пронесут по всем улицам Москвы, а бирючи пусть возвестят: «Кто отныне будет писать иконы по сему образцу, того постигнет примерное наказание!»

Царица не видела ослепления икон, зажмурилась.

Татьяну же Михайловну словно приковали к щели. Хоть все в ней и захолодало от ужаса, но глядела на казнь, ни разу не сморгнувши.

«Быть беде, — подумала боярыня Федосья Прокопьевна. — Он ни перед чем не остановится. Да только не один он упрямый…»

15

В тот день, глядя на ослепленную богоматерь, заходилась в слезах вся бабья половина Москвы. Мужчины отводили от икон глаза — смотреть стыдились, да ведь и страшно!

Показом дело не кончилось. Из дома в дом шастали патриаршьи дети боярские.

Иные люди отдавали порченые иконы с радостью, словно от лиха избавлялись. Но не все были покладисты.

Некий сын купеческий, когда патриарший человек, подойдя к иконостасу, вынул нож и стал выскребать лик Иоанну Крестителю, топором рубанул по спине иконоказнителя. Патриаршие люди в страхе побежали из дому вон, но скоро вернулись с подмогой. Тогда сын купеческий пальнул по пришедшим из ружья и убил стрелецкого десятника наповал. Началась осада строптивого дома. Купеческий сын палил из разного оружия метко, калеча государевых стрельцов и патриарших детей боярских, а потом из дому потянуло дымом. Сам поджигатель поднялся на узорчатую башенку, загородясь от пуль и огня иконами нового письма: хотел доказать людям, что новые иконы столь же святы, как и старые.

Осмелевшее воинство кинулось к дому. Пожар погасили, сына купеческого из башенки вынули и, мстя за смерть начальника своего, за раны свои и позор, побили чем ни попадя. Когда опамятовались — защитник новописаных икон уж и не дышал.

В дом боярина Глеба Ивановича Морозова по иконы приехали архимандрит Илларион, князь Мещерский и с ним трое стрельцов под командою Агишева. Стрельцы, впрочем, остались за воротами.

Встречала незваных гостей боярыня Федосья Прокопьевна. Помня, как патриарх колол глаза неугодным иконам, перепугалась.

— Смотрите! — говорила она архимандриту, князю и стоявшему за их спинами Агишеву. — Упаси нас господи, если что не так!

Илларион был в смущении. Морозовы — не те люди, чтоб перед ними власть выставлять. Борис Иванович поныне первый царю советчик, да и сама боярыня чуть ли не в подругах у царицы.