Уже после полудня Алексей Михайлович обошел наказанных и каждому поднес из своих рук серебряную чару вина. Приговаривал:

— Сердца на государя не держите! Ради доброго дела терпите! Смоленская земля русская, и люди на ней русские. Кто забудет о том, и себя накажет, и меня, великого государя.

Савва, слушая царя, все глядел на него: да вспомни же мальчонку на дороге к Троице! Вспомни!

— Вижу, сказать хочешь! — догадался Алексей Михайлович. — Говори!

Савва перепугался, но брякнул-таки:

— Руки у меня к столбу приторочены, вели, государь, крест с груди моей достать.

Царь удивился, кивнул Артамону Матвееву, тот расстегнул драгуну ворот, выпростал крест с ефимком.

Алексей Михайлович, помаргивая, глядел на нелепое сие соединение.

— Это твой ефимок, — сказал Савва, — ты мне его дал и беречь велел.

— Когда же? — вырвалось у царя.

— А в год кончины благоверной царицы Евдокии, твоей матушки.

Царь перекрестился.

— Помню, — сказал он неуверенно и вдруг просиял. — Помню! Ты был у слепцов поводырем. Пели они больно хорошо.

А на Савву как наехало. От обиды за кару, которую не заслужил, губы так и задергались.

— Возьми, великий государь, свой ефимок! — крикнул зло, но тотчас и сробел. — За потраву возьми, для смоленских крестьян.

Алексей Михайлович вдруг страшно смутился:

— Те деньги уж взысканы! — и быстро пошел прочь, но, отойдя шагов с десять, остановился, махнул рукою свите, чтоб не шли за ним, а сам столь же быстро воротился назад.

Сказал Савве:

— Ты прости меня… А коли от чистого сердца даешь, я взял бы сей ефимок. На мое государево счастье.

У Саввы комок под горло подступил.

— Бери! Я тебя люблю, государь. С той самой поры люблю.

— Ты — любишь, а я тебя — кнутом. — Алексей Михайлович вздохнул. — До вечера никак освободить нельзя. Ты уж потерпи.

Снял с Саввы через голову шнурок с ефимком и медным крестом, а с себя снял золотой крест. Поменялся.

— Зовут как?

— Савва. Савва-колодезник. Я еще башни осадные строю.

— Дай тебе Бог! — Царь перекрестил казнимого, сам перекрестился, пошел к свите, уже не оглядываясь.

Вскоре весь царев город ушел, направляясь к Смоленску. Встал государь всего в двух верстах от крепости на Девичьей горе.

Пушки постреливали, но к вечеру угомонились. И на земле сделалось тихо. В тот тихий час явился на небо месяц.

Савва вспомнил вдруг, что нынешний вечер особый. Сегодня праздник месяца. Играние!

И ноги, и руки, и спина затекли, онемели, изболелись, но тут все забылось. Глядел Савва на небо, а там и впрямь игра. Месяц в облаках от первых звезд хоронится. Выглянет, сверкнет золотым рогом — и снова в тучку.

Пришли царские стрельцы, освободили от пут. Со стрельцами был Артамон Матвеев. Принес Савве кафтан и грамоту.

— Царь пожаловал тебя в пятидесятники вместо разжалованного. Завтра вместе со своими драгунами поведешь обоз с припасами под Оршу к князю Черкасскому. — И засмеялся. — Что стоишь, как столб? Кланяйся! Сам государь тебя жалует!

8

Федосья Прокопьевна Морозова одна ходила глядеть игру месяца. Далеко ушла, за излучину Волги. Стежка то коромыслом, то стрелочкой, а потом и по-ужиному. Привела к белому камню. Села боярыня на камень, и надо бы на небо — на реку засмотрелась.