Однако ж и не торопил воевод попусту. На то они и воеводы, чтоб города воевать.

Наконец изготовились к большому приступу.

12

Приснилось Савве. Подошел он к избе, где их ночью люди Радзивилла резали, подошел, а зайти боязно. Но и не зайти нельзя… Засело в голову, что среди мертвых Ваньки Мерина не было… В тот красный да черный день мало что соображал, потом уж вспомнил про Ваньку…

Постоял за дверью, насмелился и — нырь головой вовнутрь, чтоб глянуть и — назад. А его словно бы ждали. Ванька Мерин ждал. Скалит, конь, лошадиные свои зубищи и всем телом давит на дверь. Прихватил голову! Так прихватил, что вот-вот череп треснет. Может, и треснул бы, да слышит Савва сквозь сон — толкают.

— Вставай! Уже пошли!

Проснулся, все вспомнил, спросил:

— Изготовились?

— Изготовились.

— С Богом!

Деревянная башня, с которой стрельцы будут прыгать на смоленскую стену, двинулась во тьму, где пущей тьмою, как брешь, зияла стена города-крепости.

Савву била дрожь, то выходил из него зябкий, под открытым небом, сон.

О приступе сказали поздно вечером. Савва приготовил оружие, надел доспехи, ждал приказа с нетерпением, пылая местью за товарищей своих, и — заснул.

Теперь он шел, зевая до слез, шевеля плечами, чтоб разогнать холод, засевший между лопатками. О том, что его ждет уже через каких-то полчаса, не думал. Ни о чем не думал, зевал да моргал. И вдруг вспомнил — монашку. Свой первый сладкий грех.

Даже по голове кулаком пристукнул, вытрясая столь нежданную, уж никак не ко времени память. Озлился. Нарочно навел на себя картину кровавой избы, даже словами сказал: «Они нас — ночью, а теперь мы — ночью».

Никак не мог представить, как это он, Савва, станет резать спящих…

Глупый не глупый, но обрадовался, когда, встряхнув землю, грохнула со стены, разгоняя ночь, «Острая Панна».

Нет, поляки не проспали! Слепя глаза, ударили пушки, завизжали медвежьи пули карабинов и мушкетов.

Савва по лестнице, защищенный своей же башней, лез со ступеньки на ступеньку, в очередь. В очередь очутился на ледяном верховом ветру. Вслед за драгуном спрыгнул на стену, побежал к башне, где лязгало оружие и гремели выстрелы. Изготовясь, вбежал вовнутрь, заранее тыча протазаном. Но убивать было некого. Горели по стенам факелы, у бойниц и на полу лежали чужие и свои. В башню ввалилось еще несколько стрельцов.

— Вперед! — ткнул Савва в сторону винтовой лестницы и замешкался: лестница вела и вверх и вниз.

Его опередили. И он, теперь уже увлекаемый чужой волей, стал спускаться вниз, но на следующей площадке остановился.

Коли эта башня взята, чего тут делать? Надо другую башню брать! Он полез назад, ясно понимая свое назначение и свое место в бою.

Пока враг не опомнился, «город» следует передвинуть к другой башне и взять ее. Выскочил на стену и, чтобы сообразить, где «город» всего нужнее, сунулся между кирпичными зубцами. И ничего не увидел. Не успел увидеть.

Каменный вечный мешок башни вспух, как бычий пузырь, и рухнул, сотрясая грохотом землю и небо. Савве все-таки повезло. Он даже взрыва не услышал, мир вывернулся из-под его ног и перестал быть.

В полдень его подберут, как мертвого, но все же отличат от мертвых, погрузят в телегу и повезут. Очнется он не скоро, не скоро узнает, что защитники Смоленска взорвали порох в занятой московским войском башне. Своему королю они отпишут, прибавляя веса победе: у москалей-де убито семь, а ранено пятнадцать тысяч.

Алексей Михайлович, сокрушенный неудавшимся приступом, писал своим царственным сестрам и царице иное, но с великою жалью:

«Наши ратные люди зело храбро приступали и на башню и на стену взошли, и бой был великий.