— Страсть какая! — ужаснулась Анна Ильинична. — Сама видела?

— Видела.

— Вместо хвоста голова-то?

— Да нет, хвост один, а головы две, рядышком.

— Ну и чего?

— А ничего! Забили того телка да сожгли за околицей от греха!

— Правильно сделали. Грех как вошь — заведется, потом не вычешешь!

— В девушках я еще жила, — разрумянясь, заговорила Долгорукая, — в селе, повадилась к нашей кухарке поповская дочка похаживать. Как придет, так что-нибудь и стрясется. То кухаркин сын в подпол упал, то истопнику по голове кирпичом попало: заслонку вытягивал — кирпич и выпади! Ну и всякое. Куры вдруг попередохли, поросенок на передние ноги сел. И вот пришла поповна в очередной раз, а кухарка, не будь дура, и говорит: «Молочка холодного достану!» — и в подполье. Да в то самое место, где поповна на лавке сидела, и воткнула нож в доску. Все отобедали, а поповна, злыдень, сидит. Отвечеряли — сидит. Как шелковая! Постели уж постелили. Тут кухарка полезла в подполье да и вынула ножик. Вскочила поповна, как кошка, и бежать. Только ее и видели.

— А ты, голубушка, что помалкиваешь? — спросила Анна Ильинична полковничью жену Любашу. — Али кушанья боярские тебе в такое удивление, что и слова все позабыла?

Федосья Прокопьевна побледнела от такой высокомерной глупости, но как царицыну сестру на место поставить?

— Правда истинная! Всё мне в новинку за таким столом, — ответила с улыбкой Любаша. — А слова мои при мне. Только они глупые, не боярские.

— А расскажи нам, голубушка, чем вы, жены служилых людей, тешите себя в праздники? — продолжала допрос Анна Ильинична.

— У нас праздников мало. Работаем, хозяйствуем помаленьку. Неделю назад, на Леонтия, огурцы садили, рябину замечали. На Феодосия — рожь.

— Как это — рябину замечали? — не поняла Анна Ильинична.

— Если в приметный день цветов на рябине много, то овсы хорошие будут. Нынче как раз рябина вся в пене от цветов. А на Феодосия рожь должна колос дать. Она ведь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, а там уж и две недели подсыхает. Еще у нас на Феодосия скотину печеными сочнями кормят, чтоб плодилась хорошо… Ну да разболталась я. Мне вас, больших людей, послушать.

— А ты еще скажи! Уж очень это презанятно — зеленится, колосится! — потребовала Анна Ильинична.

— Могу еще, коли желаете слушать, — снова улыбнулась Любаша, взглядывая на напрягшееся лицо Федосьи Прокопьевны. — Нынче третье, а первого восход солнца смотрят. Восход был на пасмурное небо, а это обещает хорошую коноплю да долгий лен, зато рожь будет не так обильна. В нынешний день течение ветров замечают.

— Ну и что сказали тебе ветры? — спросила Анна Ильинична.

— Сырая погода будет, ветер нынче — сиверко.

— Откуда же ты все знаешь?! — удивилась Долгорукая.

— Свекровь научила. Земли у нас было мало. Вот матушка и говаривала: «Нам с погодой прошибиться нельзя. Прошибемся — наголодуемся». Потому все замечала, стариков любила спрашивать, с нищими беседовала. Соберет всех в горнице, кормит и спрашивает.

— Скажи-ка мне чего-нибудь наперед, я Марию-сестрицу удивлю, — попросила вдруг Анна Ильинична.

— Восьмого, на Федора Стратилата, если гром и молния будут — худой вестник.