Сын командира молча, со строгим лицом, развернул знамя. Было безветренно, и он расправил сине-алое полотнище с золотыми пчелами по центру и черно-белой волчьей головой в крыже, наше, тамбовское. Оно у нас было уже давно, сшили в Котовске и тайком передали нам. Конечно, ни в какой бой мы ни разу под ним не ходили, смешно было бы. Но сейчас, наверное, выпало исключение.

– Равняйсь! – прозвучал голос Михаила Тимофеевича. – Смирно! Равнение на – знамя!

И он с суровым лицом накинул капюшон и взметнул к нему ладонь.

Полковник Гладышев, сняв жаркую «сферу» и с наслаждением дыша морозным воздухом – наконец-то в городе тоже лег снег, засыпая непотребные грязь и гарь, – пробирался по руинам, недавно еще бывшим последней вражеской линией обороны. Снег валил и на трупы; тут и там бойцы выносили и складывали своих убитых, перекуривали, кто-то уже кипятил воду для чая на костерках и плитках сухого горючего. Люди перекликались, переругивались, слышался даже смех.

Около черной от гари, избитой пулями, похожей на сыр из-за дыр стены – непонятно даже, что это было раньше, – которую рассекала красная по черному надпись «USA FOREVER!!!», полковник увидел подсотника Кириллова. И остановился. Один из лучших офицеров 2-го Алексеевского стоял на коленях на обломках кирпича возле убитого американца, приподняв его и прикрывая лицо мертвеца рукой. Грудь штатовца вместе с жилетом была разворочена очередью в упор, в правой руке, в черной тугой перчатке, он сжимал карабин без магазина, с открытым затвором подствольника и окровавленным штыком.

– Ты чего, Игорь? – по-простому спросил, подходя, полковник.

Подсотник поднял лицо – черное, с сухими глазами, молодое. Гладышев вспомнил, что Кириллов был рядовым ВДВ и пришел в РНВ после того, как его батальон разбили во время нелепой высадки десанта парашютным способом на вражеские позиции.

– Что случилось?

Вместо ответа Кириллов убрал руку с лица убитого.

Гладышев издал невнятный звук – удивления и почти испуга. Из-под козырька глубокого шлема смотрел… второй Кириллов. Точь-в-точь такой же, как его, полковника, офицер.

– К-хак… – поперхнулся Гладышев.

– Я не рассказывал, – тускло, как недавний осенний дождь, заговорил Кириллов, раскачиваясь на коленях и бессознательно гладя белый лоб убитого. – Нас двое было… я и Ванька… нам по пять лет было… близнецы… «двое из ларца», я помню, мама говорила… а потом родители начали пить… работы не стало, воровать они не умели и начали пить… пить… нас забрали в детдом… мы не хотели, лучше с пьянью, но с семьей, чем… Потом Ваньку усыновили. У меня была чесотка… я лежал в стационаре… вернулся – а его нет… Я потом узнавал, метался – где там… даже документов никаких не нашел… А тут вот… Гранату кинули – он ее обратно успел. Две швырнули – и их выкинул, как жонглер… Пошли на рывок, одного положил, второго… Выскочил навстречу, одного ногой, другого штыком, третьего тоже… Я подбежал, и все, что в магазине оставалось – в упор. Упал он, а я гляжу… – Кириллов отвел глаза от полковника и вдруг закричал: – Братик, встань, встань, Ванька, ну встань, братик! – Крик офицера сделался безумным, он уже не качал, а тряс мертвого брата, и голова убитого моталась, а лицо было безмятежным. – Ванька, братик, встань, Ванька, пойдем домой, домой пойдем, слышишь?! – Кириллов упал на труп брата и заколотился всем телом, комкая пальцами широко раскинутых рук чужую пятнистую форму.

– Господи… – прошептал полковник, невидящим взглядом обводя развалины, трупы, сбежавшихся на крик и стоящих вокруг бойцов.