— Можно, Венера Эдуардовна? Вошел и отшатнулся. На алгебру я смело захожу. Матичка тетка не вредная и ко мне относится неплохо. Я к ней тоже, между прочим, хотя она меня вечно на всякие олимпиады посылает, а они по воскресеньям и, что обидно, без мазы: там насыпается куча прыщавых гениев с циферблатами вместо глаз, с ними посоревнуешься. Зато схожу на олимпиаду — и неделю меня не трогает ни завуч, ни директриса по поводу прически и вызывающего смеха. А неделя — это немало.

Классом я не ошибся и кошмарного приема не встретил, а отшатнулся от запаха — примерно такого же, какой остался на географии. Техничка тетя Оля на переменах по классам с горелым пылесосом бегает, что ли? И как поспевает. С такой прытью ее можно в олимпийскую сборную включать. Странно, что наши запаха не чуют. А, вон Димон с Михасем кривятся и на меня глядят тревожно, а остальные опять — по струночке и зрачки в доску. Или на матичку.

Матичка тоже не обращала внимания ни на запах, ни на меня. Она писала что-то длиннющее на доске.

Основная доска у нас интерактивная, как бы электронный планшет в полстены. Такие почти во всех классах установлены. Но их никто не любит, ни ученики, ни учителя. Писать надо специальной заостренной штукой, которая скрипит, как пенопласт по стеклу. А самый прикол, что процессор у доски не слишком быстрый и тупо не успевает обрабатывать движения стилуса. Так что вместо ровной строчки на доске появляются разрозненные знаки с неожиданными дырками.

Особенно это бесило матичку, которая все делала быстро — говорила, писала и думала, к сожалению. К сожалению, потому что я из-за этого, несмотря на всю взаимную любовь, разок влетел по-крупному, когда надеялся Эдуардовну переболтать. Оставим эти скорбные воспоминания.

Электронной доской пользовались в основном балбесы типа Лехи, любившего на переменах напевать веселые песенки под аккомпанемент стилуса, пока девчонки его всерьез бить не начинали. Учителя предпочитали доски старые, коричневые или зеленые, под мел. Их в большинстве классов или сделали куцыми, пристроенными рядом с планшетищем, или перевесили на другую стену.

В классе математики висела куцая, и матичке ее обычно хватало. Но не сегодня.

Матичка колотила мелом, как старинная радистка из кино — ключом. Звук был — точно от японских барабанов. И была Эдуардовна окружена облаком белой меловой пыли, красиво колыхающимся в лучах вылезшего наконец солнышка.

— Венера Эдуардовна, — повторил я погромче.

Она даже головы не повернула, только чуть заметно дернула головой. И никто не повернул, кроме Мишки с Димоном, которые и уставились, и вздрогнули, и головы в плечи втянули, как черепахи под бомбежкой.

Что-то мне это зверски напомнило. Потом вспомню. Я торопливо пробежал по классу и плюхнулся на место. Серый и головы не повернул. Во урод.

Я временно спрятал гордость в сумку, из которой торопливо доставал тетрадку с учебником, и спросил шепотом:

— Нам списывать?

Серый не ответил и не отреагировал. Он не отрывал взгляда от доски.

Я тоже поглядел повнимательней и офигел. В прямом смысле. Кабы я просто не понимал, что успела написать Эдуардовна, — ну, нормально, весовые категории разные. Но я и приблизительно не мог сообразить, что она набарабанила: алгебраическое уравнение, химическую формулу или диктант на неправильные глаголы неизвестного мне языка. Доска напоминала тетрадный листок, на котором человек записал рецепт капустного пирога, свободное место расчертил записью очков в преферансе, как папа с дядь-Роминой шарагой, порешал развесистое уравнение, а затем сыграл в балду и морской бой. Коричневое полотно плотно накрыла сложная вязь букв, цифр, значков и отчеркиваний, которая ничего не значила — по крайней мере, для нормального восьмиклассника, более-менее представляющего, как выглядят задачки по высшей математике.