Я хотел рисунок рассмотреть как следует, а ногти отвлекали.

— А знаешь, откуда этот фоторобот?

Я не знал, что такое фоторобот, но представился мне трансформер с роскошной камерой. И с ногтями. Директриса, слава богу, убрала наконец руку и сказала другим тоном:

— Из милиции приходили, Измайлов. Вернее, не из милиции, а как…

Она замолчала, прижав пальцы ко лбу, очень белому по сравнению с лаком.

Ну правильно, полиция. Меня в электричке тетка видела, машинист слышал, может, камеры какие-то в кадр поймали — хотя какие там камеры. Не камера, тетка та беременная меня описала, а специальная программа составила картинку по описанию, я вроде видел такое где-то. Вот меня и ищут после такого гасилова. Им примерно сообразить, что произошло, и то за счастье. А мне уже не до этого, честно говоря. У меня в родной школе такое набухает, что электричка легкой распевкой покажется.

— Таисия Федоровна, — заговорил я.

— Молчи, — сказала она, вдавив кончики пальцев в лоб. Еще и зажмурилась.

Я возмущенно замолчал. Идиотка. Тебя же жрать будут первой, жмурься не жмурься.

Нет, так нельзя.

Я встал и зашагал к двери. Говорить она все равно мне ничего не собиралась, а если бы и собиралась, вряд ли это было важнее того, что происходило у меня в классе с ребятами, Эдуардовной и, возможно, уже и с Ханой.

— Измайлов, стой, — лязгнула директриса.

Я сделал шаг и все-таки остановился. Стоял и ждал.

— Сядь на место. Мы еще не закончили.

Я крутнул головой и пошел дальше.

— Стой, я сказала.

— Чего «стой»! — заорал я, разворачиваясь. — Чего «стой», чего «мы не закончили»! Там ща гасилово начнется, а вы тут «стой, стой», время теряете, картинки всякие — типа, я преступник, а я не преступник, я!..

Я со всхлипом замолчал — от жаркой обиды и оттого, что воздух кончился вместе со словами. Голова закружилась, я поспешно вдохнул, вспоминая, как это делается, и понимая, что хватит уже время терять. Учителя объясняют, а директора с завучами требуют объяснений. Но объяснить им ничего невозможно. Работа у них такая.

Я просто взялся за ручку. И выпустил ее. Потому что услышал:

— Измайлов, твоим родителям мало неприятностей?

Я развернулся и понял, что сейчас что-то натворю. Кабинет раздернулся и стал сумрачным и смазанным, а белое лицо директрисы, наоборот, четким, как мишень, — и с какими-то узорами под глазами и на виске. И ниже лица были узоры — на шее, под рукой, еще где-то. Я зажмурился, хотя это было как лицом в стенку с размаху, и ответил:

— Не мало. А что вы…

— Ну сядь, Наиль, сядь, что ты, — сказала директриса каким-то недиректорским голосом.

Зашуршала, грузно процокала, обдала меня сладким запахом духов, какой-то химии и немножко пота, мягко потянула под локоть обратно к столу, что-то бормоча почти ласково. Я качнулся, сопротивляясь, но пошел. Надо было посидеть хоть чуть-чуть, в себя прийти. Да и директриса, пока у меня глаза закрытые, больше на человека похожа. Может, совсем опомнится.

— Сейчас, Измайлов, ты посиди, — пробормотала Таисия Федоровна еле слышно и уцокала, чавкнув дверью.

Редкая тьма мазала глаза, уносясь куда-то влево беззвучно ревущим потоком. Голова проворачивалась в обратную сторону, мягко и летяще, как на богатом компьютерном кресле, к неяркому свету, лучистому и голубоватому, как наброшенный на утреннее окно синий костюм, и вместо солнышка рыжие прядки, почти незаметные на красном.

Я дернулся и едва не грянул со стула, аж щиколотка заныла. Заснул, что ли, суслик? Нашел время.

Директрисы в кабинете так и не было, и не слышно было, чтобы она или Луиза за дверью бродили.