Я был бы тебе весьма признателен, если бы ты объяснила свои чувства к Джону немного подробнее. Что понимать под твоим «я испытывала к нему симпатию»? Как бы там ни было, но, похоже, Джону это не принесло счастья. Может, он тебе нравился или ты даже любила его? Может, и сейчас продолжаешь любить? Конечно, я верю, если только не заблуждаюсь решительным образом, что ты ничем не обнадеживала его (как ты пишешь), иначе зачем ему кончать жизнь самоубийством? Чего я на самом деле никак не могу понять, любимая, — почему ты так долго молчала. Если бы ты знала, каково мне здесь, без единого друга, с которым можно было бы поговорить по душам, в сумасшедшей жаре, при которой невозможно работать, за исключением раннего утра или позднего вечера, почти месяц без письма от девушки, которую я люблю. Так что этот месяц был для меня не из самых приятных. Почему ты не объяснила, чем ты была расстроена так сильно, что не писала мне почти целый месяц, а потом — лишь скупая записка, и только затем, через несколько дней, — твое письмо. Я люблю тебя, и ты мне очень нужна. А сейчас еще больше, чем когда-либо.

Думаю, попытаюсь задержаться здесь еще на недельку. Мне просто необходимо все обдумать и переварить, иначе я буду чувствовать себя не в своей тарелке, как это происходит со мной сейчас. Однако работа (над моей книгой) продвигается довольно неплохо, и мне хотелось бы поездить по Тунису, хотя, как мне говорили, в августе жара здесь адская. Письмо я отправлю срочной почтой. Пожалуйста, ответь мне сразу же. Надеюсь, любимая, сейчас ты уже успокоилась. Как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной здесь, дорогая, в моем уютном жилище, где мы могли бы с тобой поговорить по душам — и не только поговорить.

Безмерно любящий тебя

Говард».

В течение нескольких следующих дней Мокта не принес ему никаких известий об украденных вещах, и Ингхэм решил на все это плюнуть. Страна довольно большая, его пропавшие вещи растворились в ней бесследно и навсегда. Однако с течением времени Ингхэма все больше огорчала утрата подаренной Лоттой булавки для галстука, которую он никогда не носил, и дедовских запонок. Его бесила сама мысль, насколько ничтожную выгоду мог получить за них вор по сравнению с тем, что они значили для него. Он не давал волю своим чувствам, что лишь усиливало горечь (как это иногда усиливает радость), однако он не мог не осознавать того, что творилось у него внутри. И всякий раз, завидев старого араба в отвратительных шароварах, который стянул его пиджак из машины и который вполне мог ограбить его бунгало, Ингхэм едва сдерживался, чтобы не дать ему пинка под зад. Но теперь, заметив Ингхэма в Хаммамете, араб боком, словно краб, уползал в ближайшую аллею или переулок. Было бы справедливо как следует пнуть его, думал Ингхэм, и если бы вдруг рядом появился бы полицейский, — а в Хаммамете иногда попадались полицейские в коричневых рубашках и брюках, — он всегда мог бы с чистой совестью утверждать, что застал Абдуллу на месте преступления в ночь с 30 июня на 1 июля. Ингхэм так хорошо запомнил эту дату, потому что именно в эту ночь он наткнулся на труп, о котором не пожелал сообщить в полицию. Он не хотел оказаться втянутым в расследование, а кроме того, заранее знал, что всем на это плевать.

Как-то вечером, ужиная с Адамсом у Мелика, Ингхэм упомянул о случившейся несколько дней назад краже.

— Уверен, что это кто-то из прислуги, и даже знаю, какой из парней именно, — заявил Адамс.

— И какой же?

— Низенький, черноволосый.

Все, кроме Мокты и Хассима, были низенькими и черноволосыми.

— Тот, которого зовут Хаммед. У него постоянно открыт рот. — И НОЖ продемонстрировал, как именно, став при этом похожим не то на кролика, не то на человека с заячьей губой. — Конечно, я до конца не уверен, но мне не нравится его поведение. Пару раз он приносил мне полотенца.