|
Повернулся к есаулу и, весьма недобро улыбаясь, пояснил: — Гимнастерку я на ней рвать буду Чтобы орала и брыкалась. Так мне приятнее, а тебе, гнида, мучительнее переживать... Любка лежит, спокойная, сука, в лице ни кровинки, но не плачет, не причитает — не тот жизненный типаж... Говорит Дубову: — Баб в жизни имел много? Дубов, с этакой матросской лихостью приосанившись, отвечает, не задумываясь: — Ну, конечно, меньше, чем хотелось бы, если откровенно — но все ж изрядно. Жаловаться грех. А Любка: — Отбегался, флотский. Я — даже не твоя последняя баба. Я — твоя смерть. Мы так и покатились. А товарищ Дубов, не полезши за словом с карман, отвечает: — Это отчего же, грудастая? Ходят, конечно, слухи и сказки, что бывает мокрощелка с зубами, но сомневаюсь я что-то... А впрочем, долго ли проверить? И полез ей пятерней в то самое устройство. Встал с корточек, пальцы небрежно вытер о есаула и ухмыляется: — Ни единого зуба, если кому интересно... Она лежит, вся белая, губы в ниточку, глазищами обжигает. И повторила, разборчиво, медленно: — Я — смерть твоя... Товарищ Дубов, не моргнув глазом: — Если ты, приятная, имеешь в виду нечто венерическое, так я все это сколько раз подцеплял, столько и лечил. Перебедую... Ну ладно, ребята, начнем, благословясь? Калашин, ты смотри внимательно, вдруг да окажется, что чего-то ты не умел... Потом отозвал в сторонку меня и Петю и тихонечко распорядился: — Ребята, идите наружу и поглядывайте в оба. Как бы остальные не подкрались. Вполне возможный оборот. Может, она под смертью то и имела в виду, что часть банды где-то поблизости, и подкрадется, пока мы все вокруг нее будет колготиться... Идите, ребята, покараульте. На вашу долю хватит, слово даю, Он нас спас, ребята, этим приказом, ясно вам? Мог ведь выбрать в караул и других... Мы с Петей вышли. Достали наганы, проверили, прикинули, где будем прохаживаться, чтобы нас не было заметно тому, кто решит подкрасться... И вот тут в избушке полыхнуло! Без всякого грохота, без малейшего звука. Просто-напросто внутри полыхнуло — жутким белым сиянием, ослепительно белым, таким, что не подберешь сравнений. Высветило каждую щелочку меж бревен, каждую дырку от сучка. Если бы мы стояли к избе лицом, вполне вероятно, что и ослепли бы. А мы были — вполоборота, видели краем глаза. Но все равно круги перед глазами пошли, ничего вокруг не было видно чуть ли не минуту.. Ка-ак мы отпрыгнули! Упали в мох. А когда проморгались, когда опомнились — избушки уже не было. Рушилась она, понимаете? Как построенный из спичек домик. Бревна уже черные, обгорелые, словно бы истончившиеся, дым от них, горло дерет... А впрочем, дыма было мало, и он очень быстро развеялся. Осталось полное и законченное пожарище самого классического облика — обугленные бревна горой, паленым пахнет... Судите нас, как хотите — начальство, между прочим, не судило — но мы туда, внутрь не полезли. Подошли поближе, заглянули, увидели костяки — черные, обгорелые, без шматка мяса — потрогали их палками... Сели на лошадей и дунули в город. Из города вскоре вернулись с обильной подмогой. Там все переворошили на сто кругов. Нашли пять костяков, по числу всех, кто оставался в избушке. Вид у них был такой, словно покойников не менее суток жгли на огромном костре, пока от них не остались одни косточки. А от вещей и оружия, что были с людьми, почти ничего и не осталось. |
