Ночь с Афифе стала единственным исключением. Лишь тогда я понял, какая сила таится в душе любящей женщины. По сравнению со многими моими любовницами дочь Склаваки была неопытной, неискушенной. Однако за ночь, проведенную с ней, я не тяготился ни секунды. О чем она только не говорила! Детские словечки, которые теперь вспоминаются с трудом, разрозненные воспоминания... В ее устах они преображались, как луч света, проходящий через призму: меняли форму, играли светом и красками, обрастали бахромой, узорами, дрожали и переливались.

Пели настенные часы в нижней гостиной, их звон, прорезающий ночную тишину, напоминал звук церковного колокола, но я не чувствовал, как летит время. В ходе нашей беседы сами собой раскрылись почти все загадки и тайны, окружавшие Афифе. Например, в ту ночь я узнал, почему она зовет меня не так, как все остальные, а Муратом. Ей нравилось, что у меня есть особое имя, только для нее. Она безотчетно начала его использовать, когда еще ни о чем не догадывалась.

Что касается причины, по которой она так спокойно покорилась мне, как я понял, произошло вот что: получив известие о моей смерти, она много ночей терзалась, а потом начала грезить, как мы, потеряв голову, бросаемся в пучину разврата. Оказалось, что мечты о человеке, который уже умер, не особенно пугают ее. Они подготовили бедняжку, приучили к мысли об «этих безнравственных ночах»...

Афифе то плакала, то смеялась, но продолжала свой рассказ, обняв меня за шею. Время от времени ее взгляд становился другим, она вздрагивала, выпрыгивала из постели и произносила немного хриплым голосом:

— Как темно... я не могу разглядеть тебя как следует, Мурат...

Я со смехом отвечал:

— Подсвечник недалеко.

Тогда Афифе на цыпочках подходила к тумбочке, вновь по одной зажигала оплавившиеся свечи, а затем приводила себя в порядок перед зеркалом. Все для того, чтобы светом, красками, любыми доступными средствами украсить каждый бесценный миг великого счастья.

Мы расстались с первым лучом солнца. Афифе бежала к двери за мной следом, умоляя во что бы то ни стало проводить ее вечером на паром.

— Как я могу не прийти? Разумеется, приду, — пообещал я. Это была ложь. Я забыл о сцене прощания, которое, насколько я мог предполагать, будет очень тяжелым. И потом, следовало опасаться истерики и скандала на глазах у посторонних. Эти причины были достаточно серьезными, чтобы не провожать Афифе. Однако я должен признаться, что суть крылась в другом: я получил от этой женщины все, что хотел.

Кто знает, как металась Афифе, когда паром в сумерках отходил от Галатской пристани, и где, в какой компании я был в этот час.

Больше мы с дочерью Склаваки не встречались. Полагаю, она давно умерла. Иначе я бы непременно получил весточку откуда-нибудь.

В последние годы я часто ее вспоминаю. Я по-прежнему холост. Из всей моей семьи не осталось никого, кроме нескольких отпрысков, лица и имена которых я постоянно путаю.

От жизни я ничего особенного не жду, да и не хочу ничего. Некоторым приходится суетиться, браться за тяжелую, не по возрасту утомительную работу, чтобы заработать себе на хлеб. Но у меня достаточно средств к существованию. Я не обременен даже болезнями, которые могли бы хоть как-то развлечь меня и заставить хвататься за жизнь.

Я человек, который вечерами сидит в строгой, равномерно освещенной комнате. Здесь не читают стихов, а грядущая ночь не приносит никаких сюрпризов.

По сути дела, даже в молодости я никогда не искал острых ощущений, не имел высоких целей, не гнался за мечтой. Я влюблялся, стремился занять высокий пост, обрести богатство, прославиться, показать себя. Иногда я решался на выступление, на великодушный или героический жест. Он оказывался мелочным и мимолетным.