— У вашего брата в комнате лежит французский журнал. На его обложке изображено недавно открытое вещество — радий... Похоже на камень, светится сам по себе... Вероятно, радий содержится в вашей коже, сестрица... Я заметил, что в темноте, когда ничего не видно, ваше лицо всегда можно разглядеть.

По правде говоря, эта мысль принадлежала каймакаму. Очевидно, старый ловелас считал радий не только гладким, но и вязким веществом, потому что однажды он тихонько сказал: «У этой женщины лицо прямо-таки светится в темноте, словно его радием намазали!» — чем лишил меня покоя на многие дни.

Изъяв из его неожиданной фантазии опасные элементы, от которых веяло излишним лиризмом, я выдавал Афифе идею каймакама за свою собственную. Вот только описывать молодой женщине ее лицо таким языком было неслыханной дерзостью. Я сам это чувствовал, но, поскольку пути к отступлению оказались отрезаны, старался придать своим словам детскую наивность.

Поначалу Афифе не могла понять, куда повернет разговор о радии, но постепенно становилась все серьезней и под конец нахмурила брови. Впрочем, решив, что оставить мои речи совсем без ответа будет неправильно, она проронила: «Странно» — и выпрыгнула из повозки. Чтобы не смотреть на меня, Афифе вновь заглянула внутрь, как будто хотела убедиться, что ничего не забыла. Потом она принялась поправлять подол юбки, измявшейся от долгого сидения.

Я испугался, что она уйдет в деревню, как только закончит свои дела, и сказал:

— Смотрите, как там красиво, а с другой стороны этого холмика открывается прекрасный вид на Милас... Давайте с вами немного пройдемся?..

В те времена молодая женщина, прогуливаясь в темноте вместе с мужчиной, пусть даже близким родственником, подвергала себя гораздо большей опасности из-за пересудов, чем Сение, которой я только кивал в знак приветствия. Но за год с лишним, в течение которого я постоянно приходил в гости, ни Афифе, ни ее сестра не проявили ни малейших признаков беспокойства. Возможно, такой порядок сохранился в память о более свободной жизни на Крите. А может быть, они не хотели показывать свое недоверие к человеку, которого приняли в дом.

Без колебаний она пошла со мной рядом, как будто мы прогуливались по саду Селим-бея.

По дороге мы разговаривали. Проходя мимо указанного мной холмика, она спросила:

— Отсюда видно Милас?

— Я ошибся... Это немного дальше, — ответил я.

Мы медленно проходили между кустами вереска.

Вдруг Афифе воскликнула:

— Что это? Что-то блестит вон там!

Обернувшись, я посмотрел, куда она показывает.

Здесь некоторое время назад я лежал. Блестящим предметом оказался серебряный перочинный ножик, который я выронил, когда вертелся на колючках.

Я побежал за ним:

— Как хорошо, что вы заметили. Это мой нож... Он мне очень дорог. Ведь это подарок брата, который сейчас живет в Траблусе.

Афифе удивилась:

— А что вы тут делали?

— Ничего, — ответил я, — лежал... Наверное, он выпал.

— Лежали на шипах?

— Не на шипах, на траве... Но попадались и шипы...

Этой ночью в Афифе словно вселился бес, который постоянно ее подначивал:

— Наверняка вы здесь думали о Сение?..

Погода была совершенно тихой, ни один листочек не колыхался. Однако она почему-то обеими руками ухватилась за свой платок, прижала его к вискам, как будто спасаясь от ветра, и многозначительно улыбнулась.

Я принял решение немедленно реагировать на любые нападки, касающиеся наших с Сение отношений, поэтому сказал:

— Может быть, я и лежал здесь, думая о чем-то, но почему непременно о Сение?..

— Ну тогда о какой-то другой девушке... Я не со всеми знакома, но там есть настоящие красавицы... — Не давая мне возможности ответить, она вновь сменила тему: — Вы ели свадебный ужин?

Я хотел уклониться от ответа, но она настаивала:

— Не ели, ведь так?

— Не знаю, мне не хотелось.