– Симпатичная подробность, – заметил я.

– Ну а вдруг? – с надеждой спросила Лидочка.

– Ну ты-то не повторяй глупостей за дураками! – разозлился подполковник милиции. – Они же, раздолбай, сами себе противоречат: пишут, что Самошников погиб, когда ехал с ипподрома, где выиграл два миллиона. Откуда он отправлял эти марки сюда – с того света, что ли?! Подумай сама, Лидка. Поднапряги головку-то…

Лида не успела ответить отцу. К подъезду подкатил ужасающего вида, расхлябанный «Москвич». Вылезли из него трое молодых сотрудников «спецслужбы», смахивающих на не очень удачливых фарцовщиков.

– Здравия желаем! – сказали они подполковнику. – Привет, Лидуня!…

– Здорово, – сказал Петров, – Маслов! Игорь, погоди. Отвези Лидку на Гражданку, на Бутлерова. К школе. Она покажет.

– Нет вопросов, начальник! Садись, королева красоты, – сказал капитан Маслов, с удовольствием поглядывая на уже выпуклую грудку тринадцатилетней Лидочки Петровой. – Как там твой Толик? Все еще чалится?

Самошниковы уже знали все: им позвонили из Пскова – театр выражал соболезнование.

На работе Эсфири Анатольевне и «Комсомольскую правду» вручили. Как положено – с оханьем и аханьем, но с таким нескрываемым животным любопытством! Пытаясь понять – получила она от погибшего старшего сына-артиста те деньги, про которые в газете было рассказано? А в газете зря не напишут!…

Вечером папа Сергей Алексеевич сидел один на маленькой кухне, цедил водку из граненого стакана, плакать старался как можно тише. Только изредка постанывал и сморкался…

Фирочка лежала в спальне, сухими глазами смотрела в низкий потолок. Время от времени надевала очки, вчитывалась в гладкие строчки «Комсомолки», пыталась что-то еще понять за этими ловкими фразочками, снимала очки, откладывала газету в сторонку и ловила себя на том, что никак не может отчетливо представить Лешину улыбку, не может вспомнить его голос… И очень пугалась этого.

А в бывшей «детской» стоял запах корвалола, тревожно дополнявший чистенькие женско-старушечьи запахи, пропитавшие бывшую лежанку Толика-Натанчика – складное кресло-кровать, в котором сидела сейчас его бабушка Любовь Абрамовна, и плотные недорогие портьеры, и тюлевые занавески. Лешка их еще на третьем курсе сам вешал.

Рядом с креслом Любови Абрамовны, на старом вытертом гобеленовом пуфике, сидела Лида Петрова. Любовь Абрамовна показывала ей детские фотографии Леши и Толика-Натанчика, доставала из тумбочки разные забытые мальчишечьи «драгоценности» – рогатки, пробитые большие медные монеты, самодеятельно рисованные географические карты придуманных стран, сломанные зажигалки…

Неожиданно из всего этого детского хлама Любовь Абрамовна вытащила толстый некрасивый золотой перстень и протянула его Лиде.

– Что это, Любовь Абрамовна? – спросила Лидочка и удивилась ощутимой тяжести этого нелепого кольца.

Любовь Абрамовна собралась с силами, ответила прерывисто, с одышкой:

– Перстень… Дедушки Леши и Толика – Натана Моисеевича… Помнишь его?…

– Конечно, – тихо сказала Лидочка.

– Ему на шестидесятилетие наш дружок покойный Ванечка Лепехин подарил… А Натан даже обручального-то кольца не носил… И перстень этот надевал только тогда, когда Ваня к нам в гости приходил. Чтобы не обидеть Ваню… А мне все говорил потихоньку – «пусть этот уродец потом Лешке достанется на черный день…» Вот, Лидуня, и пришел этот черный день… А Леши и нету… Кому теперь этот перстень? – спросила Любовь Абрамовна и заплакала.