— Да? — сказал Папаша, не слишком заинтересованно — В таком случае ты должен знать…

Мы не успели услышать, кого я должен знать, так как я зашелся в приступе кашля, и мы поняли, что сигаретный дым практически вытеснил воздух. Папаша зафиксировал дверь таким образом, что появилась щель, и через какое то время атмосфера заметно улучшилась, хотя нам пришлось мириться с низким, заунывно свистящим звуком.

— Так вот, — мой рассказ продолжался, — я возглавлял ракетный расчет, носил очень красивую униформу с впечатляющими знаками отличия — не то что «шевроны», которые украшают мою грудь сейчас, — был молод и красив. На этой службе мы все были очень молоды, хотя некоторые мои подчиненные были старше меня Молоды и преданны делу. Я помню это чувство — очень глубокое, серьезное и еще чистое  — чувство ответственности. И когда я отправлялся в отпуск в свой город убежище, я чувствовал, что я на голову выше всех в этой праздной толпе.

Дедушка у меня был летчиком во время той войны, когда они боролись с фашизмом, он сбрасывал бомбы с «Летающей крепости» или чего то там еще, и однажды, напившись, он поведал мне, что иной раз его совсем не волновало, когда они сбрасывали такие яички на Германию: сверху люди и здания казались игрушками наподобие тех, которые ребенок выстраивает в ряд, чтобы потом повалить, а все занятие — такой же невинной забавой, как растревожить муравейник. А порой они чувствовали какое то беспокойство — или просто трусили чуток, сбрасывали свои бомбы в Северное море и возвращались домой.

А мне даже не надо было пролетать в семи милях над тем местом, которое определили моей целью. Помню только, иногда я доставал карту и смотрел на определенную крупную отметку на ней, слегка улыбался и мягко говорил «Бах!», а затем притворно вздрагивал и быстро складывал карту.

Естественно, мы говорили себе, что нам никогда не придется делать это — уничтожать цель, я хочу сказать Мы шутили, что лет через двадцать получим работу смотрителей в музее этой самой бомбы, которую наконец дезактивируют. Но, конечно, все вышло по другому. Настал день, когда по нашей части света был нанесен удар, и через все инстанции к нам поступил приказ от координатора обороны Бигелоу.

— Бигелоу? — прервал Папаша. — Не Джо Бигелоу?

— По моему, Джозеф А. , — ответил я ему слегка раздраженно.

— Так это же один из моих ребят, тот, о котором я вам рассказывал, — щуплый коротышка, владелец этого вот ножа с рукояткой из рога! Ну, что! — Папашин голос прозвучал поразительно счастливо. — Вам вдвоем, будет о чем поговорить при встрече.

Я не был в этом уверен. На самом деле моя первая реакция была прямо противоположной. Честно говоря, в тот момент я был больше чем раздражен из за того, что Папаша прервал рассказ о моей Великой Скорби, а именно такой, нет сомнений, моя скорбь для меня и была. Вот наконец, вопреки всем ожиданиям, моя исповедь вырвалась наружу после всех тех десятилетий, когда я подавлял ее в себе, и несмотря на все психологические барьеры, — а тут Папаша вмешивается с банальными пустыми сплетнями о каких то Джо, Биллах и Джорджах, о которых я знать не знаю и слышать ничего не хочу.

А потом я внезапно осознал, что мне уже почти все равно, я уже больше не чувствую этой Великой Скорби, что, просто начав рассказывать о ней после историй, услышанных от Папаши и Алисы, я навсегда сбросил этот груз, жерновом висевший на моей шее.

Теперь мне казалось, что я могу взглянуть на Рэя Банкера сверху вниз (но не с высоты ангельской или презрительного превосходства) и могу задать себе вопрос. Но не такой вопрос: «Почему ты горевал так сильно?» — это вполне понятно и трудно было ожидать другого. Я бы хотел себе задать вот какой вопрос: «Почему ты горевал так бесполезно  в этом своем маленьком частном аду?».