Фрейзер вздрагивал и не отходил от двери.

– Ляг, пережди, пока кончится, – сказал Дункан.

– А если не кончится? Или мы кончимся вместе с бомбежкой?

– Бомбят далеко. Просто здесь дворы усиливают звук, – сочинил Дункан. – Взрывы кажутся ближе, чем на самом деле.

– Думаешь?

– Ну да. Разве ты не замечал, какое эхо, когда кричат из окна?

Фрейзер кивнул, цепляясь за мысль.

– Точно! Я замечал. Верно, ты прав.

Его все еще трясло, и он стал растирать плечи. Камера выстудилась, в одной пижаме было холодно.

– Ложись, – повторил Дункан.

Однако Фрейзер не шелохнулся, и тогда он встал с койки и залез на стул, чтобы задернуть штору. В окно просматривались двор и тюремный корпус напротив, залитый лунным светом. По небу, как ополоумевшие, шарили прожектора, и где-то к востоку – в Майда-Вейл, а может, еще дальше, в Юстоне – мерцало слабое дрожащее зарево начинавшегося пожара. Дункан перевел взгляд на трещину в стекле. Аккуратная идеальная дуга вовсе не казалась порождением грубой силы. Однако под пальцами стекло подалось, и Дункан понял, что, если нажать чуть сильнее, оно разлетится вдребезги.

Опустив светомаскировочную штору, он закрепил ее на подоконнике, и камера, погрузившись в почти непроглядную тьму, приобрела совершенно иной вид – комнаты, которая могла находиться где угодно или вообще нигде. Штора заглушила лунный свет, который все же просачивался сквозь изношенную ткань, образуя на ней звездочки, точки и полумесяцы, как на усеянной блестками мантии эстрадного фокусника.

Дункан снова лег. Он слышал, как Фрейзер сделал пару шагов и нагнулся за одеялом. Потом нерешительно замер, словно еще не избавился от страха... И наконец очень тихо сказал:

– Пирс, можно к тебе, а? В смысле, лечь на твою койку. – Дункан не ответил, и он просто добавил: – Это все проклятая война. Одному мне страшно.

Дункан откинул одеяло и сдвинулся ближе к стене; Фрейзер лег рядом и затих. Они молчали. Однако при каждом разрыве или залпе зенитного огня Фрейзер вздрагивал и напрягался, как человек, которого донимают приступы боли. Вскоре Дункан почувствовал, что тоже напрягается – не от страха, но из сочувствия. Фрейзера это рассмешило.

– О господи! – проговорил он, лязгая зубами. – Извини, Пирс.

– Извиняться не за что, – ответил Дункан.

– Никак не могу унять колотун.

– Так всегда бывает.

– И ты из-за меня трясешься.

– Не важно. Сейчас согреешься, и все пройдет.

Фрейзер покачал головой.

– Колотит не просто от холода.

– Это не важно.

– Чего ты заладил? Это чертовски важно. Не понимаешь, что ли?

– Чего?

– По-твоему, я не задумываюсь о... страхе? Это самое поганое, что есть на свете. Мне пофиг любые трибуналы. Плевать, если бабы на улице крикнут, что я не мужик! Однако наедине с собой закрадывается мысль, что, может, суды и бабы правы, и тогда гложет и гложет подозрение: я действую по искреннему убеждению или просто я... несчастный трус? – Он отер лицо, и Дункан догадался, что пот на его щеках перемешан со слезами. – Такие, как я, никогда не признаются... – Фрейзер заговорил сбивчивей: – Но мы это чувствуем, Пирс, я знаю, все чувствуют... И в то же время видишь, как самые обычные ребята – мужики вроде Грейсона или Райта – охотно идут воевать. Что, в них меньше смелости, потому что они болваны? Неужели, по-твоему, я не задумываюсь о том, каково мне станет, когда война закончится и я буду знать, что жив, наверное, лишь благодаря таким парням? А между тем вот он я, вот Уотлинг, Уиллис, Спинкс и все другие отказники во всех тюрьмах Англии. И если... – Раздался громкий гул бомбардировщика. Фрейзер вновь напрягся, пока самолет не пролетел.