– Gott im Himmel, я поймал одну, – он достал вошь из волос на лобке. – Я только зашел за одну из этих лачуг, чтобы помочиться, а теперь у меня завелись вши!

Это побудило Мюллера, стоявшего в стороне, сказать:

– Герр штумбаннфюрер, вы молчите. Никогда не замечал, чтобы вы так долго молчали. Обычно вы говорите без умолку.

Все взоры устремились на эсэсовца, стоявшего неподвижно и вида не подававшего, что эти слова обращены к нему. Мюллер угрюмо продолжил.

– Гартунг, вам нечего сказать? Или у вас пропадает голос, когда вы остаетесь без модной черной униформы? Вы понимаете, что натворили? Вы подвергли нас всех опасности заразиться. У нас появились все шансы умереть от тифа. Вы и родную мать убили бы, лишь бы сделать карьеру. Вот что я вам скажу. С этого дня и впредь вам грош цена! Я позабочусь об этом…

Мюллер продолжал монотонно говорить, изливая свой гнев и страх, озвучив опасения всех, кто находился в этой комнате, но Макс Гартунг ничего не слышал. Держа прямо свое подтянутое мускулистое тело, эсэсовец уставился на вид, открывавшийся из окна кабинета Шмидта.

Он смотрел на серую крышу больницы Зофии и был похож в этот момент на мстительного ястреба. Гартунг молча дал страшную клятву.

Зофия вернулась к прежним безмятежным дням. Ян Шукальский объяснил жителям Зофии причину успеха следующим образом.

– Не нас надо благодарить, а самих немцев. Как раз на это я очень рассчитывал. Я ожидал, что они не станут слишком тщательно обследовать пациентов из-за опасения заразиться. Если бы они так не пеклись о собственной безопасности, доктор Мюллер и его спутники внимательнее обследовали бы наших так называемых больных тифом и обнаружили бы, что те неплохо играют свои роли. Но осторожные немцы вместо этого поверили результатам анализа Вейля-Феликса. Так что видите, друзья мои, как это ни смешно, не мы спасли себя от немцев, а немцы избавили нас от самих себя.

Они вернулись к обычной работе, будто ничего не случилось. Мария и Ян продолжали колоть больных вакциной протеуса, а Анна с Гансом в склепе готовили ее. Лето прошло как сон, спокойно, никого не мучили кошмары войны, которая опустошала другие местности и города Польши. Шукальский ежедневно посылал Шмидту свои доклады. Эпидемия развивалась своим чередом. Жители Зофии продолжали делать вид, что их схватила за горло самая тяжелая эпидемия тифа, какую в Польше никогда ранее не приходилось испытать.

Макс Гартунг вскоре после возвращения в Варшаву получил приказ о переводе с должности командира «Einsatzgruppe» на пост заместителя коменданта лагеря смерти в Майданеке, что близ Люблина. Он принял эту должность со свойственным ему достоинством и вскоре не без мрачного удовлетворения обнаружил, что она дает ему возможность полностью излить свой гнев и ненависть. Гартунг заслужил в лагере кличку Бешеная Собака, которая останется за ним до самой смерти.

К концу 1943 года становилось ясно, что его карьера в рейхе закончится, когда под натиском русских развалится Восточный фронт. Поэтому единственная надежда Макса Гартунга была связана с крематориями Майданека.

Он собирал и припрятывал бриллианты и золото тех, кого в крематориях превращали в пепел.

Лето 1944 года принесло надежду на то, что в Польше наступит новая жизнь. Красная армия вытесняла немцев со своей территории, нацисты проигрывали войну. В Польше повсюду говорили, что конец войны близок, и Зофия стала одним из городов, в котором перспектива освободиться от немцев возродила дух и надежды ее жителей.